Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

Сидел он так в некотором отупении полчаса и вдруг явственно слышит: из могилы поют. Из той самой, около которой он сидит. Костя Пугаев вообще-то был непредсказуемый человек, но здесь он затих. Подумал, не спьяну ли, а может быть, просто галлюцинация? Как проверить? Пьян он уже с полгода не был, а галлюцинации, они, конечно, у всех могут быть. Костя тогда отскочил немного в сторону. Слышит — поют, но уже тише, посмиренней. Костя взял да и отбежал подальше — пение прекратилось. Прошелся по другим могилам — ничего. «Значит, не галлюцинации слуховые это — они ведь от места не зависят», — подумал Костя. И решил подойти обратно. Как только подошел, слышит: опять поют. Оттуда, из-под земли, из-под могилы. Костя от огорчения даже сел на землю. Капельки пота выступили на лбу. «Все понятно», — пробормотал он про себя, хотя ему ничего не было понятно. Пение было заунывное, но со значением, хотя и странным. Пугаев стал прислушиваться: слова были понимаемы, но в общий смысл не укладывались, и про что были песни, Пугаев не мог осознать.

Вдруг темный ужас, особенно в брюхе, овладел им, но вместо того, чтобы бежать, он упал животом на могилу. Пение стало раздаваться явственней. Пугаев различал слова: про какие-то незабудки (цветы, значит), про пустоту и про горе, но все же общий смысл был выше (или ниже) его понимания.

Ошалев, Пугаев подскочил и бросился бежать. Никто его не преследовал. Выбежав за ограду кладбища, дал по морде трезвому мужику. Тот упал. Пугаев скрылся и два дня не выходил из дому. На третий день поехал на кладбище — сначала трамваем, потом метро — и в конце концов оказался на той скамейке. Сразу же услышал пение — приглушенное, жуткое, но исходящее из души. Отскочил, погулял, пришел опять. Поют. Все равно поют. В кармане своих широких брюк Пугаев принес бутылку водяры — так, на всякий случай, — а сейчас сообразил: «Ба! Да, может, от водки все пройдет, клин клином надо вышибать, выпью вот, и все на свете протрезвеет», — подумал он.

Недолго думая, присел на травку около злополучной могилки, откупорил бутыль, нашелся даже заплесневелый сырок, а пить пришлось из горла. По мере пития Костя становился все веселее и веселее, но пение не прекращалось. В конце концов, когда выпита была уже половина бутылки, Костя решил: «Ну и пусть себе поют. Мне-то что. Наверное, тут артист какой-нибудь из Большого театра похоронен».

Еще раз внимательно, но хмельно посмотрел на надписи на могиле. Их была целая стая. «Да хоть сто, — расхрабрился Костя. — Я-то живой. Раз пью — значит, жив. Так-то». И он поднялся с земли. Но сомнение продолжало мучить его. «Если из каждой могилы будут петь — так хоть в театр не ходи. Вот ведь дело какое», — покачал он головой. И отошел все-таки от опасного места. А на следующий день решил поговорить со всеми приятелями-удальцами по кладбищу. Но те и слышать ни о чем не хотели — и действительно ничего не слышали, а один из них, пришедший со стороны хмуро-серьезный подросток, внушал Косте:

— Ты нам мозги не пудри, отец. Мы только начинаем здесь пить. А ты охоту отбиваешь своими бреднями. У меня мамаша во сне поет — это факт, и с меня этого хватит. А чтоб покойники пели, это, папаш, уже революция в естествознании. Нас этому в школе не учили.

Другие и слышать не хотели про такое, чтоб переть на какую-то могилу и слушать там песни. Они очень обижали Костю своим неверием. И все-таки нашелся один старичок, который клюнул на предложение Пугаева. Это произошло уже через месяц после первых признаков пения из могилы. Пугаев частенько, но с большою опаской туда заглядывал, и то только днем, при свете; вечером, в темноте, он и думать не хотел о том, чтобы сидеть около такого места. А заглядывал он туда, потому что его стало тянуть. Тянет и тянет. «Ну и что ж такого, — думал Пугаев, — я песни всегда любил. Правда, смысл не понимаю, но, наверное, так и положено, если поют из могилы. Они ведь „там“, а мы „здесь“».

Старичок этот, клюнувший, был совсем плох, слаб, и Пугаев еле дотащил его до могилы. Старикашка прилег на землю и стал внимательно слушать. И вдруг пугливо и с ребячьей резвостью вскочил на ноги.

— И вправду поють… Слышу, но еле-еле, — пробормотал он.

— Про что поють-то? — спросил Пугаев.

— О звездах, — сказал старик.

Пугаев приник, и действительно пение было про звезды, но тихое-тихое.

— Хорошо поют, — прослезился вдруг старичок.

— Ну вот, — сказал вставший Пугаев, — значит, на самом деле все это, раз не один я слышу…

— Конечно, на самом деле. У меня слух хороший, — прошамкал старичок.

— Но не все могут это слышать, — заметил Пугаев.

— Конечно, не все, — согласился старичок. — И петь не все могут. Особенно среди покойников.

— Не боишься, дед? — строго спросил Пугаев.

— А чего мне бояться? — опять прослезился дедуля. — Я скоро сам среди них буду. Родня они мне станут, значит.

— Ну, пойдем, родимый, домой, а то заслушаемся, — грустно промолвил Пугаев.