Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

Через неделю Костя нашел еще одного человека, подтвердившего пение. Но на этот раз Пугаев заскучал. «Небось на самом деле много нас с таким тонким слухом, — решил он. — А я думал, что я исключительный».

Но на могилу ходить продолжал. Не теряя при этом работы. Одним словом, социальную жизнь тоже соблюдал.

Однажды, уже во второй половине дня, он пришел на свою могилу. Прислушался. Теперь пели о любви. Как все равно в каком подземном храме. Выпил на этот раз крепко. И под это пение о какой-то несбыточной любви стал засыпать.

Тем временем мимо проходил Саня Плюев, немного никудышний парень лет двадцати семи. Увидев спящего на могиле Пугаева, Плюев удивился. «Ну и ну, — подумал он. — Уже могилы оскверняют. Он бы еще наблевал тут. Ну да ладно, его дело, а пошарить в карманах не мешает», — оживился Саня. О себе Плюев всегда говорил, что он и мухи не обидит, и сам верил в это. Но тут решил, что для верности надо спящего грохнуть по башке бутылкой, чтоб крепче спал, а потом уж пошарить. Бутылка валялась рядом, и Саня к ней потянулся. В карманах оказалось всего ничего. «Мне на водку с пивом и сеструхе больной на курицу хватит», — удовлетворенно промычал про себя Плюев. Уходя, оглянулся на Пугаева. На душе стало тоскливо. «Чтой-то он не шевелится, — подумал Плюев. — Я ж его по башке-то тихонько. Пора бы ему вставать».

Решил даже подойти и поднять его, может, помощь нужна. Но, поколебавшись, смотался.

Между тем Пугаев умер. Произошло это потому, что Саня не рассчитал свой удар и, вместо того чтобы ударить тихо, до обморока, ударил чересчур, до самой смерти. Сам Плюев в этом себе не признался и, когда нес курицу сестре, утешал себя, что-де этот неизвестный, лежавший на могиле, уже, мол, давно опохмелился.

«Наверное, со смехом рассказывает своей жене, что его стукнули и обчистили, — умиленно думал Плюев. — А я ведь и правда муху не обижу», — решил он самодовольно.

Но Пугаеву было не до смеха. Хоронили его очень серо, на весьма отдаленном от города кладбище, и то благодаря содействию сердобольной и зажиточной тетушки. Бывшая жена не пришла.

Сначала все шло как будто бы нормально. Ну, серый обыденный день. В стороне от кладбища заунывная пивная. Нет ни музыки, ни особых плачей. В общем-то, скучно, но допустимо.

Началось же все с того, что Костя запел. В гробу. Его еще не донесли до могилы, а он запел. Правда, никто тайное пение это не слышал, кроме… прежде всего странного, пришедшего со стороны старичка с седой головой, белого как лунь. Дед этот совсем не походил на того слабого старичка, которого Костя притащил к могиле. Глаза у этого провожающего гроб деда были наполненные, мудрые, но с сумасшедшинкой, правда, не с человеческой сумасшедшинкой, а с какой-то другой, словно он был чуточку иное существо, но уже наполовину обезумевшее — в лучшем смысле, конечно. Таково было впечатление. К тому же одежонка на нем была грязная, рваная, лихая, и величественность ему придавала только голова. Вот он-то — может быть, благодаря своему неземному слуху — распознал первый, что Костя Пугаев запел. Вторым это услышал интуитивный мужик Павел, лет сорока, давний сосед Пугаева по детству.

Дедуля сразу понял, что Павел «услышал», до того глупый у Павлуши стал вид. Он подмигнул этому интуитивному мужику и поманил его к себе.

Павлуша подошел.

— Ну что, слышишь? — улыбнулся дед.

— Слышу. Поет, — угрюмо ответил Павел. — А как же другие, те слышат? — и он кивнул на маленькую, понурую процессию.

— Им еще не дано, — осклабился дед.

— Почему же он поет? — Павел посмотрел на деда наполовину остановившимся тяжелым взглядом. — Что ж он, птица какая-нибудь, чтобы петь, да еще после смерти? Выходит, мы птицу хороним, да? — и Павел харкнул на землю.

— Птицу не птицу, — засуетился дед, — а, скорее, Костю…

Павел пошел рядом с дедом, опустив голову. Дедуля вдруг указал на тетушку:

— Смотри, сынок, как тетка евойная задергалась. Это она отдельные слова из Костиной песни слышит. Урывками. Оттого и психует. Эх, люди, люди… — Дедуля горько развел руками.

— Ты, дед, про все знаешь, — угрюмо начал Павел. — Так скажи, что с Костей будет?

Дед посерьезнел.

— Тебе не понять, — ответил. — Но все же я скажу. Вишь, Костя, он до конца мира петь будет. Как те, которых он слышал из могилы. Но у Кости, — и дед поднял свой старый палец, — судьба особая даже от них. Костя петь будет до конца всех миров вообще, а не только до конца этого вашего мира. Такой уж он здесь получился. — И дед опять развел руками с некоторым даже недоумением и продолжал: — И таким вот поющим при конце всего творения войдет он обратно в Первоначало, в Бездну, значит, и как бы растворится в ней… — осторожно проговорил дед, — скорее заснет сознанием своим… надолго, ох надолго… Если по-нашему, так и не сосчитать ни на каком, сынок, компьютере, сколько он будет петь до конца мира и особливо — сколько будет почивать в этом Первоначале. Вечность-то не сосчитаешь…

— А потом? — тупо спросил Павел.

Дедуля вдруг оглянулся. Одежонка на нем как будто даже еще больше разорвалась.