Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Es S"auseln die Linden
Und seufren herum:
«Warum warst du blinde,
Warum warst du dumm?»
In S"unde und in den
Genuss gehn wir ab
Zum Sinken, zum Findcn
Den traurigcn Grab [97]

Дроботало, как щепкое дерево, кучка больших лопухов:

— Етта правильно, что вы поете.

— Майн готт!

— Извините-с, — о чем тут поется?

— О том, что «я» наше и слепо, и глупо…

— Я, я, — заперечил лопух, — полно якать: оставьте, пожалуйста, вы ваши «яшки»; без «яшек» живете; и так «Яшей» стал божий раб, Людвиг Августович; вы живите себе, как живет шелкопряд: он — летает себе, с дружкой любится.

Продребежжало весьма назидательно:

— Коли со свищиком ходите, — плюньте; что свищик, что прыщик: телесности; умственной жизнью живите, раздумывайте о прекрасных твореньях природы; прядите, скажу, свою мысль, как, опять — шелкопряд; своей жизнью разводит он шелк; ну и вы — разводите. Гнусило:

— Свинья я!..

— А будьте хотя бы свиньею, — прошаркало словом, как спичкой, — полезна свинья: она кормит нас мясом; и даже свиная щетина идет по разборам: на щетки, на кисти… Так прямо с щетинистым рылом в пушные ряды не войдете, — и вдруг лопухи разлетелись.

В разрыв лопухов протянулось худое лицо с бороденкою клинышком, с темными всосами щек, с двумя ухами, как у летучих мышей; улыбнулось нечищеным, желто-коричневым зубом, свой рот разорвавши до правого уха.

И — юностно выговорило:

— Очищайтесь: отмойтесь.

Кричало в лопух; и лопух — прогнусил:

— О, майн готт!

— «Бох» или «готт»: все — одно, что природа… Затеяли дело хорошее: предупреждением чистосердечным помочь; а зачем на попятную вы? Это даже престранно; приехали, можно заметить, — и за обратный билет заплатили, а — чем дело кончилось? Сели в лопух.

— О, майн готт, — тут полицию впутают…

— Вы — без полиции: чистым манером — на дачку, да и… «Так и так: соблюдите бумаги!..» А вы — вот заякали: сели в лопух…

Тут Надюша — увидела: под лопухом застарелым сидел прирученною жабой, смотря во весь рот пред собою — представьте же — «Яша», карлишка, который напротив них жил в телепухинском доме: в Москве.

Как попал он сюда?

Голова, помолчав, задрежжала в разроет лопухов:

— Есть немецкие песни про всякую — скажем — божественность?

— Как же…

— А вы б, — как в природе мы, — спели бы песню свою: ну, про самую эту — божественность.

Карлик подумал; и вдруг — загнусавил:

Die Gl"ockelein singen
Aus Ewigkeit Gruss
Und fr"ohlich dir bringen
Den himmlischen Kuss.

Die Seele entbindet
Ihr himmlischen Flug
Das Herzelein findet
Im Zeben sich Klug.

Die Sonne trompetet
Im himmlischen Blau:
«О, jauchze, qerettet
In wonniger Au!» [98]

Он и гнусом, и хрипом выкрикивал в небо: но вдруг голова, увидавши Надюшу, как мышечка, носиком ерзнула, палец ко рту приложивши; и — шэсть: под лопух; никого: лишь — разроет лопухов.

Лопухи шепепенили.

9

Клумбы, боскеты, кусты подрезные пропучились тенью, а пегий песочек — рудел; кустик, сбрызнутый вздрогами капель, осыпался; пылом подсолнечным плавилась речка; в подстриженном садике, пахнущем и резедой, и левкоями, за маркезитовою, литой загородкой у клумбы с лиловыми флоксами в сером во всем, с перевязанным пальцем (нарыв разыгрался) сидел Задопятов, листая Бальзака.

Серебряный шар раздувался из пятен настурциев над головою его, выяснялась на фоне синявой стены, изукрашенной белым фасетом и переходящей в веранду, где кадка-дождевка стояла и где из изогнутой лейки садовника прядали перлы на розовые и брусничного цвета соцветия; под парусиною синеполосой виднелося кресло-колясочка: спинкою к клумбам.

Никита Васильевич вздрогнул, услышавши шорох: взглянул, — весь затрясся; и томик Бальзака упал, как-то быстро подбросился — дрябленьким пукликом, перевлекая зады к загородке: навстречу.

Заметим.

Снимая шаль, он не знал, что Коробкин — в этой же местности; точно чумы Василисы Сергеевны он избегал; до сих пор задержалась в Москве еще; но он предчувствовал, что посещение — будет: профессорша…

И — появилась.

Захлопнув калитку, она приближалася — бледно дымея духами и кружевом зонтика, в серо-сиреневом, легком своем матинэ, в серо-синенькой юбке, закутавши шею сквозною и веющей серокисельною шалью.

Он губы надул на нее.

И за нею сжелтилися пятна осолнечных трав; белел дом с того берега, выступивший из кусточков куском колоннады и темной, железною крышею; выше, из синего воздуха, вниз веретенясь, — крыло коромысла: и ближе, — и бац — протрескочило: около лба; Василиса Сергеевна, веки сощурив, головку склоняла набок, зажигая свой взгляд аллегретто; себя ощущала она — Микаэллою, тореадором — его:

— Ну, я — вот.

Но в «я — вот» был испуг, даже — злость: представлялась возможность, что он ей укажет на двери.