Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

И, надев два огромных своих черно-синих очка, каблуком и твердейшею тростью пристукивая, очень спешно отправится на заседание «Общества распространенья технических знаний меж женщин», где женщины, под руководством ее телеграмму составивши, на кулинарные курсы пошлют (в день торжественный двадцатилетия):

Жарьте — полезное, доброе, вечное,
Жарьте, — спасибо вам скажет сердечное, —
Русский народ! [101]

Не вставала: лежала коровой.

Так в облаке видим мы грезу; но облако — мимо проходит; коснуться — нельзя: и прекрасная жизнь с Анной Павловной осуществлялася лишь аллегорией, праздно катимой в пространство, откуда — сталел, живортутился пруд и откуда залопались отблески, точно немейшие бомбы, несясь к берегам, — поджигать берега: не дотянутся: лопнет у самого берега белая светом звезда; точно снимется с вод.

И погаснет, как «бы», угасавшее в темном, животном мычанье.

Пришлепывал — старый артритик — за креслом, глазные шары закатив, уставляяся бельмами в запад; но, ширясь от пят его, тень простиралась к востоку: гигантилась к Азии, немо спластавшись с тенями деревьев и став безголовой.

Так — мы.

Полагал, что путь наш протянут — пред нами, несемся в обратную сторону, чтобы, родившися старцами — «пупсами», кануть лет эдак под семьдесят: в смерть.

Уже клумбы уставились вздрогом берилла: в закат розовеющий; все говорило, что в лиловоотсветном августе спрячутся розовые дней склоненья июлей; в склонения шел он: коляску — обратно катил под серебряным склянником шара, откуда трепались настурции.

Кресло казалося — мощехранилищем: в кресле лежали — нетленные мощи.

* * *

Вступили в права желтоглазые сумерки: заволновалися в ночь черноверхие купы деревьев; и зелено-ясная молнья — летала.

11

Душило под вечер: Никита Васильевич взглянул на часы.

Вот ведь штука: профессор к нему зачастил (развивал перед ним свои взгляды на сущность науки), с момента отъезда профессорши с Митенькой в Ялту; профессор с большою охотою сопровождал Анну Павловну.

Сопровождали — коляску, в которой лежали «шары».

Одно время Никита Васильевич будто конфузился — за положенье жены в «таком виде» (все ж — рот провисающий, слюноточивый, запачканный пищей); профессор на эти конфузы пролаял, давнув под микитки:

— Ну, ну, брат, — оставь.

Обращался на «ты» в исключительных случаях он; Задопятов же, выпустив урч, ничего не ответил: но — дутость пропала.

Профессор явился сегодня — с зонтом, в котелке, в чернокрылой крылатке; он чем-то напомнил раввина; пошел с Задопятовым, сопровождая колясочку, — прямо в аллею пустевшего парка, — с ротондой, торчавшей на белых столбах; тут и прудик тинел, и труперхлое дерево свесилось в тины, листом полоскаясь.

Профессор притрусочкой шел, сжав под мышкою зонт; а Никита Васильевич шел, отставая, — с достойным притопом.

— В чем, в корне взять, — да-с, выражает, и — да-с: чему служит, я смею спросить, рациональная ясность прогресса?

Себя вопрошал он над Анной Павловной.

— Только в русле его нам выявляются мысли ученых. И ветер, взвивая пыль винтиком, черным крылом трепанул.

— Выявляются предположением, что человечество катится — к мере-с, — рукою отмерил, — к числу-с, — и число показал, — сударь мой…

Но Никита Васильевич молчал, продвигаясь коляской: с таким авантажем.

— Коль это не так, то я — смею заметить: прогресс, — и платок из кармана он выхватил, — сводится к уничтоженью-с, — глазами скосился на нос.

— В этом случае даже прогресс — регрессивен. Чихнул.

— Дело ясное: да.

И, стащив котелок, им помахивая вдаль, разволнованный очень открытием этих последних недель, что прогресс — не всегда прогрессивен и что рациональные ясности — не рациональные ясности.

Скороговоркой бежал:

— Если мыслю и если в трудах разрабатываю специальные области, то — убеждаюсь, — как высказал я: вы читали-с?

— В брошюрочке «Метод»?

— Читал.

— Ну и вот.

Пояснил он рукой:

— Там я высказал, что специальные отрасли знания, в корне взять, конкретизируют… — конкретизировал ручкою зонтика, ручкою зонтика тыкнув и носом пропятившись.

Напоминал он раввина.

— …проблемы не столь специальных наук: философии… Он разлетелся глазами.

— …истории… — он разлетелся руками, — …словесности, права!

Никита Васильич, как деятель в области неспециальных наук, попытался ему возразить:

— Вы напрасно… Профессор его перебил:

— Бросьте вы.

Подмахнул с безнадежным зевочком: болтание ступы в воде!

И, рванувшись, — пошел, не сгибая колен.

— Коль делить пополам, — разделим пополам, — то число — умаляется: до бесконечности, — и бесконечность себе показал меж щипочками пальцев, — но все ж — оно вовсе не будет нулем-с.

Воздух взвертывал зонтиком.

— Ассимптота — черта… Концом зонтика ткнул.

— …приближающаяся к гиперболе… Руки развел он:

— …и — несовпадающая… Меж обеими — грань: грань миров: мира нашего и… и… — искал выражения, — гиперболического… А вот наши науки, — напал неожиданно, — вы поглядите-ка трезво, — гиперболы.