Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Понял: сам бросил тень, — от себя, от себя самого улетал по стене белобокого дома; скосяся, расширясь, серея; опять пророждал под ногами себя самого, теневого, — кидаться под небо космою клокастою.

Многое множество раз: отставной либерал, тщетно силится броситься в двери редакций, где юность царит, но сплошное ничто, это черное, Брюсов, бросает обратно; и — да: многозубое время — изгрызло: всю душу; и — грызло лицо; многозубое время грызет даже камни.

Дом — каменный ком — проступил угрожающим, серо-ореховым боком с Телячьей Площадки: и дверью, как трещиной, скалился:

— Стой!

Он старался, как видно, минуя подъезда, лизнувши по боку ореховому черным контуром, вспрыгнуть на крышу, чтоб там, тарарахнув пятой теневой по железному желобу (над головой Анны Павловны), — фукнуть в ничто; дом, сугливши, углом срезал голову тени; огромное что-то тишайше на боке ореховом в землю обрушилось.

Съел его дом черноротый — подъездом: а, может быть, съел — Анной Павловной?

9

— Барыня — что?

— Затворилась…

Снял шубу; пошел коридором — к себе в кабинет; и бросал двуразличные взгляды: одним глазом — в стены; другим — себе под ноги: в пол; впереди — серо-синие стены, из мглы протупевшие зло; коридор был коленчатый, с переворотом, где на часах, наготове расхлопнуться — дверь; и хотя Анна Павловна, собственно говоря, начиналась за дверью, — казалось, что чем-то впечаталась в дверь; была дверью, следившей за ходом людей в коридоре, — за дверью, в переднюю; и — за его кабинетною дверью; а эта последняя передавала не этой, а той, за которой засела «она», — все, что делать изволил Никита Васильевич — даже когда запирался; противная дверь; и за нею — такая весьма неприятная женщина: с явным уменьем сочиться в замочную щель.

Ядовитая женщина!

Но, проходя мимо двери, как мимо звериного логова, медоточиво состроил одними губами улыбку в то время, как глаз испугался; и так с междометьем, совсем не с лицом, он на цыпочках крался к себе коридором коленчатым, взявшись за ручку дверную (не «эту», а ту, кабинетную); в спину зияла дыра коридора, как яма.

И — дверь с напечатанным ликом глядела: внимательно.

Если б не это, зажались бы пальцы в кулак; все же дрогнули, чтобы… зажаться; как будто бы знали, как будто бы знал он и сам, что его ожидает в годах лишь утонченность пытки: и пилы, и сверла; что будет вот так он, кряхтя, пробираться; и — знать: в глубине коридора присела толстуха, чтоб гнаться —

— в двенадцать часов по ночам —

— коридорами лет!

* * *

Он вошел в кабинетище.

Выдохнул воздух, покрылся морщиною, свечку зажег: и просунулся: слышал: «она» проходила.

«Она» проходила со свечкой в руке из весьма неотложного места; за ней семенил с мелизной во всех жестиках: маленький, быстренький, дрябленький.

— Аннушка!

— Аннушка!

— Аннушка!

Сторожевая же дверь, с напечатанным ликом, у самого носа с размаху — «бабац» ему в лоб; «щелк», — и звуком ключа по подвздошью как дернет!

— Да, значит, сериозно: с чего бы?

Рот стал восклицательный знак; око — знак вопросительный; жест — двоеточие; пламя свечи — запятая; и все же у двери он медлил; стучался под дверью; и — перевернулся: обратно пошел; и пришел, и зарылся руками в свои мелкоструйные кудри; работа не шла; соструивши от носа пенснейную ленту, нагнулся, дымя сединами, прожелчиной уса к «векам и к народам» (он это прочел у себя самого); стало как-то прохладно и пагубно. Будто в квартире открылся падеж.

Он вперился все в те же дантиклы столбов за окном; их фонарь освещал; уходили их контуры в тлительной сини: смешались со тьмою.

— Да, это моральный давеж на меня… Над маракушками завозился; и руки с подпухом больных склеротических жил заходили на кресельных ручках, когда его взгляд пал на ящик, всегда запертой; он не слышал, как кто-то пошел, припадая на ногу, пустым коридором, — стучал каблуком и стучал наконечником трости; вниманье связалося ящиком, чуть недодвинутым: стало быть, — отперт?

И лику не стало:

— Так вот оно что? Каблуки и трость — щелкали.

Выдвинул ящик, а ящик был пуст: письма «Сильфочки» — вынуты!

Толстая лапа просунулась из-за плеча: над плечом:

— Хо!

— Хо!

— Ищете?

— Хо!

За окошками слышался ход рысака: дальне-звонкое цоканье.

Он же не смел повернуться: захакала б! Хокала басом, трясясь животом и грудями; глядела — очками; и — капнула шпилькой.

— Читала я, как меледите вы с «нею»!

Косма ее желто-седая упала, виясь, ей на плечи.

— Я… я…

Зализала свой взросток губы:

— Я читала, как ваши мизинчики лижут, как лезлой головкою роются в старом мотальнике…

— Друг мой!

Но желто-седая, вторая, змея — развилась:

— Вам еще сладостей, старый лизало!

И ливнями оборвалася на груди, тугие шары.

— Да, — слизнул мою жизнь… Да, — на что она?…

Вы вот — «выжми лимон да брось вон»? Для того вы женились? Теперь вот вонючую вы лобызаете вашу лимонницу… — краем распахнутой кофты рванулася — медикаментом пропахла она… Рот полощет «Одолями»… Рот пахнет рыбой.

Он стал оправляться:

— Мой друг, что бы ни было, — и потянулся рукою.

— Оставьте меня: не лисите.

— Но давность! — пытался он выдержать шквал.

— Я, медичка бывалая, — знаю «ее» подоплеку: гнилая.