Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

Иван Михайлович в полку никогда не был, хотя и мечтал об этом в молодости, и соврал так же неожиданно для других, как и для себя. Он на мгновение остановился с раскрытым ртом и заговорил опять.

— Э… знаете… солдатики меня очень любили…

Иван Михайлович рассмеялся чему-то, погладил свой бритый подбородок, так как будто и действительно вспоминал что-то, но затем, оставив вдруг воспоминания, круто оборвал:

— Я ведь знаю их… э… я с ними три пуда соли съел… Нет это уж так, — победоносно и лукаво прищурившись, покровительственно кивая головой, кончил он. — Это уж вы не спорьте.

Иван Михайлович так сбил всех с позиции, что не сразу и опомнились. Петр Захарыч, впрочем, и не думал спорить — ему бы кончить дело да уехать. В душе он посылал к черту собравшихся некстати гостей Ивана Васильевича, — но Эммануил Дормидонтович, который сычем сидел и внимательно вслушивался, наставительно заговорил:

— Нет, не то… Я тоже мужичка знаю. Ты там другого надувай, а меня — врешь… Вы мне вот что скажите: а. что божеского в мужике есть?! Ничего!

Эммануил Дормидонтович выше головы поднял палец, посмотрел на всех, затем устало махнул рукой и насупился.

Петр Захарыч усмехнулся.

— Ты полегче, я тоже ведь из мужиков… Да и ты от Адама…

— От Адама?! А науки я сколько принял?! Понял? То-то! Прежде был мужик настоящий, а нынче нет мужика… Прежде он руками, а нынче языком работает… Ты ему слово, он тебе десять… деньги взял, а работу жди… Жнитво я Сидорову сдал… в волости условие-марка… Не вышел и не подумал… неустойка? Описывай! А что с него возьмешь?

Петр Захарыч загнул голову, открыл глаза и смотрел.

— Ну, а так, по совести, почем сдавал?

— Больше людей: два рубля пятьдесят.

— А летом почем работают?

— Летом? так ты лета подожди еще…

— Охо-хо! — вздохнул только Петр Захарыч.

— Когда тебе лето надо, зачем в ноги кланяешься?

— Нет уж, что говорить… Э… дрянь народ стал… Совершенно верно… — опять вмешался управитель.

Даже истукан Марья Васильевна и та не вытерпела:

— Надо хуже, да некуда…

Отвернула голову: и говорить-то, дескать, об этой мрази не стоит, — сами все мужичье и никакого разговора порядочного вести, кроме как об этом мужичье, не могут.

Почесал Петр Захарыч затылок, — посмотрел в окно:

— Дрянь-то дрянь, а кормит и нас с вами… И худой и хороший — везде оно есть…

Иван Михайлович усмехнулся, оттопырил свои губы и качнул головой. Подумал и говорит:

— Однако, вы социалист.

Смотрит себе на ноги Иван Михайлович, смотрит в потолок, чуть-чуть усмехается.

Так с открытым ртом и остался Петр Захарыч: а ведь с новым начальством — кто его знает, что за человек — как раз нехорошая штука выйти может… замолчал и ни слова больше. Еще веселее Ивану Михайловичу, как он обрезал его — улыбается.

Иван Васильевич впился: не сообразил, чем осадил Иван Михайлович Петра Захарыча.

В толк не возьмет и Эммануил Дормидонтович, в чем тут штука.

— Это вы про что?

— Так…

Не может удержаться Иван Михайлович, смеется, а Петр Захарыч, как на угольях сидит: а черт бы тебя взял, — приехал по делу, а в беду влетишь.

Видит Иван Васильевич, что смятенье какое-то между гостями и думает, чем бы их уважить.

— Я вот когда еще с господами в их имение в Малороссию ездил… Там хохлы народ… хуже нашего толку от них не добьешься, а вот какой у них разговор идет…

Это даже очень интересно, и господам я рассказывал, и они много смеялись… Это очень любопытно… Я уж, как умею, расскажу, а уж вы не взыщите…

— Ну, ну, говори, — торговаться-то после будешь…

— Извольте-с… живут… значит, барин, пан по-ихнему, и хохол Грицько, живут… рядом… хорошо-с.

Проделал пан дырку в огороде — свинья Грицька, как день, в дыру на огород. Барин сейчас свинью в хлев, посылает за Грицько. Твоя свинья? Моя. Бей. Бьют, бьют Грицька до тех пор, пока штраф не заплатит. Ну там, сколько били — год, десять, надоело Грицько… жаловаться вздумал… Конечно, было-то это дело, когда еще крепостные были… может тысчу лет назад, как говорится, до царя Гороха… Тогда ведь не то, что теперь… что и скажут, так ведь с такой оговоркой, что у другого и охота слушать-то пропадет… Вот так и Грицько пошел там по начальству жаловаться — его же еще больше избили.^

— Хо-хо-хо!

— Опять пан, барин значит, бьет Грицько… Опять не в силу ему… преинтересное это дело… Думает себе Грицько, ладно: до самого царя дойду… Хорошо… Взял курицу это, понес на базар, продал, купил лист бумаги — царю прошенье писать, а сам неграмотный… Достал углю, забился в этакое место, чтоб его не увидал кто — пишет. Поставит знак — это значит его изба, другой знак — панский огород… Ей-богу-с…

Встрепенулись гости, слушают, весело смотрят в лицо Ивана Васильевича.