Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра

Господин Курка был расположен поболтать: ему хотелось выспросить кое-что у своего клиента. Особенно его интересовало, что же такое случилось с Тарноци. Но хозяин замка, подписав полномочия, холодно простился с адвокатами. Внизу, на дворе, адвокатов ожидала свежая упряжка лошадей, чтобы отвезти их назад, в город. Двор был безлюден, словно вымер, — совсем как в заколдованном замке; только одна гончая собака бродила вокруг колодца да господин Памуткаи стоял возле экипажа.

Стряпчие простились с ним, и лошади тронулись тихим шагом. Однако не успела бричка выехать из-под арки ворот, как вдруг какой-то металлический предмет, сверкнув в лучах солнца, упал на колени господину Курке, словно с неба свалился. В тот же миг наверху, на втором этаже захлопнулось окно.

Курка быстро схватил блестящий предмет, оказавшийся маленьким серебряным наперстком, в который была всунута свернутая в комочек бумажка.

Адвокат осторожно развернул листок, надел очки и прочитал следующие строки, написанные изящным женским почерком:

«Милослав Тарноци заключен в каземат здесь, в замке. Добрые люди, прошу вас, помогите освободить его!»

— Так вот оно что, — пробормотал Курка. — Теперь я начинаю понимать этого Памуткаи.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ

Весть о том, что Эмиль Тарноци находится в заточении в Недеце, молниеносно распространилась по всей Жолне и тут же обросла всевозможными подробностями и догадками, особенно после того, как адвокат Курка спустя несколько дней снова посетил Недецкий замок, чтобы показать и дать на подпись Понграцу составленное им прошение.

Говорили, будто граф задал адвокату вопрос: что такое «capitis dimmivtio»[6], остается ли еще в силе «jus gladii»[7] и какое наказание ждет того, кто незаконно воспользуется этим древним правом.

— Разумеется, смертная казнь, — отвечал Курка.

Иштван Понграц, уставившись на него тупым, неподвижным взглядом остекленевших глаз, после долгого молчания спросил:

— А если это сделает сумасшедший?..

Известие об аресте Тарноци со всеми зловещими подробностями до тех пор передавались из уст в уста возмущенными друзьями молодого адвоката, пока вся эта история (разумеется, не без пикантных добавлений) не попала в одну из будапештских газет под заголовком «Самодурство магната». Газетная заметка пришлась весьма кстати жаждавшему сенсаций депутату от оппозиции, и тот немедленно сделал запрос в парламенте: известно ли об этом инциденте министру внутренних дел и что он намерен предпринять?

Министр внутренних дел отвечал, что он не располагает официальными сведениями по этому вопросу, что газетам доверять нельзя (как видите, уже и тогда нельзя было верить газетам, а все-таки их читают и по сей день), однако он намерен официально запросить о происшедшем и в зависимости от полученных сведений принять необходимые меры (шумные возгласы одобрения справа).

Парламент, этот огромный, неповоротливый организм, перешел к обсуждению следующего вопроса, но министр прямо из зала заседания послал тренченскому губернатору депешу с приказом немедленно доложить по существу дела.

Губернатор, до которого уже дошли слухи о брошенном в темницу адвокате, спешно отправил в Недец с конным нарочным письмо, в котором дружески советовал Иштвану Понграцу немедленно отпустить на свободу заточенного в замке адвоката (хотя и у него, губернатора, душа радуется, когда этим обдиралам приходится солоно); но все дело в том, что министр ждет доклада и он, губернатор, хотел бы изобразить все дело так, будто никакого заточения и в помине не было, а была лишь веселая шутка в духе старых времен, когда человека против воли удерживали в гостях, и вышеупомянутый адвокат в настоящее время в замке Недец уже не находится.

Граф Иштван, получив письмо, перечел его несколько раз. Он уже вставал с постели, но был еще очень бледен, и в мутных глазах его сквозил несвойственный ему страх.

Напрасно гусар комитатской управы битый час ожидал под стенами замка, сидя на горячем коне.

— Ты не собираешься писать ответ? — напомнил наконец о нарочном Пружинский.

Граф вздрогнул и в недоумении пожал плечами:

— Что же я ему отвечу?

— Сперва я должен знать, в чем дело.

— Ты наглец, Пружинский. Не скажу я тебе, что там написано. Когда собаки лают, бог спит. В такую пору надо ходить на цыпочках.

Взор Иштвана блуждал по портретам предков, висевшим на стене. Речь его становилась все более бессвязной.

— Меня преследуют, Пружинский, — заявил он и скомкал письмо, потом, повернувшись к предкам, закричал на них: — Ну, чему, чему вы удивляетесь, предки мои?!

— Ты очень возбужден, Иштван.

— Чепуха! Дай мне карандаш, Пружинский! Поляк подал карандаш и лист почтовой бумаги.

— Ха-ха-ха! Вот потеха! Я говорю: «Подай мне карандаш», — вместо того чтобы потребовать меч! Что за век! Все посходили с ума. Но так должно быть! Да, Пружинский, знаешь, что мне приснилось сегодня ночью: подошел ко мне седой, бородатый старик, наклонился над кроватью, положил на сердце руку и говорит: «Остановись!» И с той минуты сердце мое в самом деле остановилось, оно больше не бьется!

— Что ты выдумываешь, быть не может.