Том 3. Позолоченный век

В дверь постучали, и горничная доложила, что какой-то джентльмен желает видеть мисс Хокинс. Она подала Лоре карточку, на которой стояло: «Дж. Адольф Гриллер».

— Не знаю такого, — сказала Лора. — Вероятно, он приехал из Вашингтона. Проводите его сюда.

Вошел Гриллер. Он был небольшого роста, одет кое-как; нос, подбородок и особенно кадык торчали острыми углами, голос звучал доверительно; глядя на этого человека, можно было подумать, что у него рыбья кровь: гладко прилизанные волосы, вялая рука, не отвечающая на пожатие, во всех повадках приниженность, робость, чуть не раболепие. Он был воплощенная фальшь, ибо, хотя в его внешности все как бы старалось уверить вас, что перед вами жалкое ничтожество, неумное и беспомощное, на самом деле у Гриллера хватало соображения, чтобы обдумать в подробностях самое грандиозное предприятие, и энергии, чтобы его осуществить. Такая шла о нем слава, и он ее вполне заслужил.

— Я пришел к вам по делу, мисс Хокинс, — мягко начал он. — Вам передали мою карточку?

Лора наклонила голову.

С той же мягкой вкрадчивостью мистер Гриллер промурлыкал:

— Тогда позвольте перейти к делу. Я человек деловой. Я устроитель публичных лекций, мисс Хокинс, и как только я узнал, что вас оправдали, мне пришло в голову, что чем раньше мы с вами побеседуем, тем выгоднее для обеих сторон.

— Я вас не понимаю, сэр, — холодно сказала Лора.

— Вот как? Видите ли, мисс Хокинс, вам очень повезло. Если вы вступите на это поприще под покровительством опытного наставника, успех вам обеспечен.

— Но я никогда не читала лекций, сэр, мне не о чем читать, и я понятия не имею, как это делается.

— О, не важно, это не имеет значения. Для того чтобы читать публичные лекции, совершенно не обязательно уменье. А уж когда имя женщины прогремело по всей Америке и когда она вдобавок еще и красива, — поверьте, у нее найдутся толпы слушателей.

— Но о чем я стану им говорить? — спросила Лора, поневоле чувствуя, что это становится и любопытно и забавно.

— О чем? О женщинах… да, я думаю, что-нибудь такое о женском вопросе… семейная жизнь, судьба женщины, что-нибудь в этом роде. Назовите вашу лекцию «Откровенные признания женщины» — вот недурное название. Лучше и желать нечего. Я готов предложить вам гонорар, мисс Хокинс, щедрый гонорар — двенадцать тысяч долларов за тридцать лекций.

Лора задумалась. Почему бы и нет, спрашивала она себя. Будет занятие, будут деньги. Должна же она что-то делать.

— Я подумаю и скоро дам вам ответ. Впрочем, мало вероятно, чтобы я… во всяком случае, не будем больше говорить об этом сейчас.

— Помните, мисс Хокинс, мы можем и опоздать. Публика непостоянна, завтра ее любопытство привлечет кто-нибудь другой. Всего вам наилучшего.

С окончанием процесса над Лорой Гарри Брайерли оказался на свободе и мог наконец отправиться на побережье Тихого океана, его призывали туда важные дела, о которых было уже столько разговоров. Какие именно дела — на этот счет он даже в беседах с Филиппом ограничивался туманными намеками.

— Секрет, мой друг, — говорил он. — Просто мы тут обмозговали одну штучку. Могу только сказать тебе, что это пограндиознее миссурийского плана, и притом дело верное. Я за одну только свою долю и полмиллиона не взял бы. И тебе это тоже кое-что даст, Фил. Я тебе потом напишу.

Несколько месяцев спустя он действительно написал Филиппу. Перспективы блестящие, но надо еще подождать. А пока не может ли Фил дать ему взаймы сотню долларов, месяца, скажем, на три?

Филипп сразу после суда поспешил вернуться в Филадельфию, а едва началась весна, кинулся в Илион и на деньги, взятые у сквайра Монтегю, нанял рабочих. Его одолевали заботы и тревоги. Прежде всего, Руфь работает в больнице сверх сил, — надо лезть из кожи вон, лишь бы она больше так не мучилась и не надрывалась. Угнетали его все возраставшие долги. Да еще ему чудилось, будто он единственный виновник разоренья Боултонов, он навлекает беды и несчастья на всех, кто бы ни оказался рядом! И он работал день за днем, неделю за неделей, мучимый лихорадочным нетерпением.

Молить небеса, чтобы они послали ему удачу? Но это будет грех и нечестие, думал Филипп. Позволено ли просить бога благословить труд, который, в сущности, и не труд, а только авантюра? И, однако, каждый день, взывая к небу, сей не слишком последовательный и во многом грешный христианин горячо молился за Руфь, и за все семейство Боултонов, и за всех, кого он любил и кто верил в него. Да не станет он причиною их несчастья, да не останется горьким неудачником.

С тех пор как этот молодой человек покинул родной дом и пустился в большой мир, он совершил кое-какие поступки, которые предпочел бы сохранить в тайне от матери и о которых не решился бы рассказать Руфи. В известном возрасте безусые юнцы нередко боятся, как бы их не назвали молокососами, а приятели Филиппа подчас бывали не таковы, каких выбрали бы для него авторы сей правдивой повести или каких, став постарше, он сам сумел бы выбрать. К примеру, кажется просто непостижимым, почему судьба его так тесно связана с судьбой его однокашника Генри Брайерли.