Том 3. Произведения 1927-1936

— Намазали его таким манером, а потом по улицам повели, по самым в Севастополе главным: по Нахимовской, по Екатерининской, по Офицерской. А Ратушкин — он уже пять лет в Севастополе служил. Сколько барышень знакомых за пять лет матрос приобресть в состоянии! Прямо полгорода! То одна встренется, руками плеснет, то другая встренется, — шарахнется. А с Ратушкина катык аж капает отовсюду, а на груди у него табличка такая: «Вор!». Вот мне бы узнать, отучился он после этого от воровства или же еще пуще начал? Только я уж его больше что-то не видал: конечно, после срамоты такой он, не иначе, из Севастополя куда подальше подался. Да ведь и меня тоже выбрали раз, только меня уж по другой части, не по денежной. И разве же я сам набивался, как этот Ратушкин? Я всегда за других ховался, а наперед никогда не лез. А только действительно: случай один такой был, что я на учении раз вызвался сам, — это еще при старом режиме было. Людей расставить надо было округ судна. Все запутались, как бараны, а я выскочил: «Господин боцман! Дозвольте, я расставлю». И, конечно, расставил всех в лучшем виде. Вахтенный начальник, лейтенант, зовет меня: «Ты что, Курутин, видать, раньше матросом речным на пароходе служил?» — «Никак нет, — говорю, — рыбальством с детства занимался». — «Ну, — говорит, — молодец! Учи их, дураков, говорит!» С этого и пошло потом: чуть что, сейчас: «Курутин, иди сюда!» А как свобода вышла, меня на паровой катер старшиною выбирают, — ведь это что! Я это слышу — кричат по судну: «Курутин, Курутин!» А сам себе думаю: «Это опять, должно, чтоб я за других что-нибудь делал, что мне уж надоело даже. Дай-ка сховаюсь в трюм». Ушел в трюм, ан не унимаются — кричат, свистят: «Эй, Курутин!» Ничего не поделаешь, когда такое дело: надо вылезать. А сам весь, как сатана, углем выпачкался. Вылезаю на палубу, а там: «Куды тебя черти девали, что цельный час тебя ищем? Иди, тебя судовой комитет старшиной выбрал на катер паровой». Я иду, какой есть. Прихожу. «Товарищи, — говорю, — я этому делу не обучался, как катером паровым управлять. Тут, в бухте, судов всяких мало ли, и стоят и ходят! Смело могу несчастье большое сделать: возьму на катер пятьдесят-шестьдесят человек, наткнусь на такой же катер или даже на пароход напорюсь, вот и конец; и сам пропаду и людей загублю совсем безвинных». А мичман был председатель. «Ничего, — говорит, — товарищ! Научитесь!» Одним словом, и все тут кричат: «Выбрали тебя — и шабаш! Отказываться не смеешь!» А нужно было трех старшин на катер. Еще, слышу, выбрали Рябко, из Очакова он родом был, тоже смолоду рыбалил, потом еще одного, того не помню, кто именно. Вот хорошо. Я говорю всем: «Когда такое дело, то я согласен, если только старый старшина меня обучать будет». Тот, конечно, говорит: «С моим удовольствием! Так что даже две недели обучать могу». И что же ты скажешь? На другой же день, смотрю, одевается наш старшина — и на берег. Только мы его и видели! Вот тебе, думаю, «обучил»! А не больше прошло часу после этого, слышу по судну крики: «Старшину на катер! Кто старшиной выбран? На катер!» Куда, к черту! Как кинусь я в трюм, за бочки там сховался, в уголышке, сижу. Сначала, конечно, ничего там не видно было, потом глаза привыкли, кое-что разбирать стали. Ну, только, там слышу, все кричат наверху и ногами топочут-бегают. И уж явственно слышно мне стало: «Ку-ру-тин! Ку-ру-тин так и так и этак…» Думаю: «Ничего! Пускай Рябко за меня». Гляжу, кто-то еще в трюм лезет, — значит, меня ищут. А у меня уж глаза привыкши. Смотрю, — это Рябко. Крадется-крадется, как все одно кошка до птички, и в другой угол сел. Ох, и зло же меня на него взяло! А почему зло? Я-то хоть отказывался, а он с первого слова согласие свое дал. Подполз я к нему, — хлоп его по шее! Он вскочил: «Ой! Кто такой тут?» — «Как же это ты, — говорю, — сволочь такая, прячешься теперь?» — «Это ты, Курутин?» — «А то, — говорю, — кто же?» — «А ты чего же дерешься, так и так и этак!..» Ну, одним словом, поругались. А там, наверху, шум поднялся несудом. Давай выходить оба, потому, видим, и третьего нашего старшины нет, должно быть. Вышли. Ну, нас, конечно, обоих заматюкали со всех сторон и в морды кулаками тычут: «Садись на руль, черти!» Я говорю: «Не сяду! Я людей топить не хочу». Ну, тут мичман один: «Ничего! Я с вами сяду». — «Ну, — говорю, — тогда вы и отвечайте в случае чего, как я сроду веков катером не правил». Вот поехали. А в бухте — прямо сущая каша в котле кипит: катера кругом, миноноски, моторы, а я к барже одной приставать должен. Смотрю на нее — вот сейчас ее видел, а вот сейчас ее нет, до того у меня в глазах туман, и дрожь меня бьет во всем теле. Потом гляжу; вот она, проклятая, баржа-то эта, на которой нам надо, — кажись, так было, — амуницию получать. Хорошо, думаю, доехал без авариев. Сейчас я машину остановлю и руль поставлю. Командую: «Стоп, машина!» Машина стала, а катер руля не слушается и прямо на баржу прет. Спасибо, я все-таки далеко машину остановил, а то бы конец сущий! Все-таки он ее, баржу, катер мой ударил носом в борт, и все ребята мои, кто стоял, хлоп с ног, и с меня фуражка слетела, а оттуда, с баржи, человек в испуге: «Товарищи, что же вы так сурьезно? Как теперь все народное, пожалеть и баржу требуется». Прямо, смех и грех! А я говорю: «Вот видели, товарищи, кого вы старшиной выбрали!» Ну, конечно, слова нет, были и из матросов которые в лучшем виде командовать стали, — вот хотя бы того Мокроусова взять, какой у нас тут в лесах с зелеными спротив Врангеля сражался. А так я что-то много не помню кроме. Упустили мы тогда Колчака одного, а этот Колчак, оказалось, зла все-таки много наделал.