Том 3. Рассказы 1906–1910

Мы подошли к длинному, далеко протянувшемуся, узкому озеру. Мягко колыхались метелки густого камыша. Несколько лягушек плюхнуло с берега в воду, которая ослепительно блестела местами меж тростника.

– Ты иди по одну сторону, я по другую, – предложил Иван, – да не зевай, если вылетит, бей в лет.

Пошли. Я напряженно всматривался поверх слегка волнующихся, колеблющихся мохнатых метелок, держа наготове ружье, и ухал грубым гудящим голосом:

– Ух!.. ух!.. ух!.. Го-го-го!..

А Иван отвечал с той стороны:

– Га-га-га!.. Ух!.. ух!.. ух!..

Но все тот же чуть колеблющийся задумчивыми метелками камыш, все то же над ними голубое небо, горячее солнце. Утки посмеивались над нами, комфортабельно устроившись в густых камышах, в тени, в прохладе, а нас немилосердно жгло и палило полдневное солнце и сушил знойный ветерок.

Дошли до конца и сошлись с Иваном. Он был мрачнее тучи.

– Нет, ничего не выйдет. Надо дожидаться вечера, когда начнется лет, только тогда и можно стрелять.

Я не хотел так легко сдаваться. Было неодолимое желание как можно скорее восстановить свою поруганную охотничью репутацию,

– Знаешь, что я придумал?

– Ну?

– Разденусь-ка я и побреду по озеру, тут неглубоко. Утки будут вылетать, ты их будешь бить с берега, а я тут на воде.

Иван подумал.

– Ну что ж, – дело! Тебе-то на воде, пожалуй, удобней бить, в лет мазать будешь.

Я торопливо снял сапоги, платье и остался в одной блузе, которую перепоясал ремешком, и шапка на голове. Сапоги закатал в платье и спрятал в густую осоку у самой воды.

На лугу никого не было, только у дальнего озера маячили фигуры, – должно быть, резали камыш.

С ружьем в руках я осторожно полез в озеро, с удовольствием после дневного зноя ощущая прохладу воды. Было по колено. Стеной стояли камыши, пересекаясь по всем направлениям. Вверху тихо шевелились склонившиеся метелки, и в просветах сияло голубое небо.

Пахло тиной, прогорелым, почернелым в воде листом.

Я раздвигал камыши, осторожно пробираясь, балансируя, то глубоко уходил, в жирную, маслянистую обволакивающую тину, то вылезал на кочку, корчась и поджимая пальцы, в которые остро впивались пеньки прошлогоднего срезанного камыша и которые резала осока. Болотные травы цепко опутывали ноги, и что-то непонятное скользило холодным прикосновением – не то лягушки, не то пиявки, а может быть, змея.

Я со страхом осторожно вытаскивал ноги и болтался в воде. Пот выступил на лбу, на лице.

«Фу, боже мой, как все-таки это все трудно!.. Разве вернуться?»

Но это бы свидетельствовало о поражении, неудаче и полной моей неспособности. И, балансируя, размахивая руками и ружьем, как будто я шел по канату, приседая и кланяясь пред теснившимся отовсюду молчаливым камышом, я с отчаянием лез дальше, проклиная свою затею. Мне было не до уток. Только бы добраться до конца озера, вылезть, вернуться берегом, одеться, ушел бы или просто бродил бы в лесу. Как теперь чудесно в лесу! Да и дома хорошо, право. Возьмешь книгу, растянешься на диване и читай себе…

Ой!.. Я вытащил из пальца большую занозу. Ноги были исцарапаны, изрезаны осокой, в крови. Две пиявки присосались и, напившись, свисали полными, черненькими, круглыми мешочками. Этого еще недоставало! Я с отвращением их оторвал и выкинул. Боже мой, вот мука-то! И когда только этому конец!

И я продолжал в отчаянии болтаться, балансировать и приседать.

Камыш слегка раздвинулся, блеснуло открытое плесо. Я разом замер: на тихой и ясной, отражавшей камыш и небо воде плавал целый выводок с большой кряковой уткой, которая осторожно оглядывалась кругом, поворачивая туда и сюда голову на вытянутой шее.

Ага, наконец-то! Я осторожно подымаю ружье, прицеливаюсь в мать. Нет, подожду немного, пока сплывутся, спущу оба курка, тогда можно положить весь выводок. Я неподвижно, почти не дыша, стою как изваяние.

Утята плавают, ныряют, наскакивают друг на друга. Точно в комнате где-то большая семья, и дети резвятся, беспечные и веселые, а мать, серьезная, наблюдательная, смотрит за ними. Утята торопливо опрокидываются вниз головой, с минутку болтают лапками в воздухе, потом исчезают, и на воде только круги, потом опять появляются с червяком, рыбешкой или илом в клюве, отнимают друг у друга, гоняются. Весело смотреть на них.

«Да, но стрелять-то все-таки надо». Я почему-то вздыхаю и опять подымаю ружье. На мушке мелькают головы, крылья, лапки. И не подозревают, бедняжки, что сейчас разлетятся их головы, посыплются перья, окровавится вода, обрызгается мозгом и кусочками теплого мяса камыш…

«Нет, не могу!..»

Опускаю ружье. И вдруг мне приходит блестящая, бесподобная идея! «Ха-ха-ха!..» Отлично, пусть он ходит там по берегу, а я осторожно загоню уток в камыш, и он останется ни с чем. «Ха-ха-ха!..» Это отличная ему месть за насмешки, за презрительное отношение к тому, что вовсе не заслуживает презрения. Я не буду вспугивать уток к нему под выстрел, а осторожно, не пугая, загоню их в камыш… «Ха-ха-ха!..» Пусть себе разгуливает по берегу.