Том 3. Рассказы 1972-1974 годов

В ту ночь профессору пришла в голову блистательная идея: устроить встречу студентов, какие остались на каникулах в Москве, аспирантов и преподавателей университета – всех, кто способен насладиться музыкой живой русской речи, – встречу с Иваном Расторгуевым. Собрать несколько человек – «любителей словесности».

В аудитории, где происходила бы встреча, во вступительном слове профессор сказал бы так:

– Уважаемые коллеги, друзья! Я пригласил вас на эту встречу вот с какой – единственной – целью: просто чтобы мы послушали одного из тех, кого мы называем языкотворцем, хранителем языка. Собираются же слушать музыку!.. И собираются, и внимательно слушают бесчисленных кликуш с гитарами… Я уже говорил и писал, почему эти… «ловцы губок» привлекают к себе внимание. Если привлекает подделка, значит, есть тоска по настоящему, неподдельному. Так было, так есть. Мы очень много знаем, мы строим невиданный Вавилон… Мы оглушили себя треском машин, воем сирен… Мы, в своем упоении цифрами, полупроводниками, схемами, телевидением, мы социологи, математики, нумизматики, мастера классической демагогии… мы уже давно не слышим, как говорит наш народ. Послушайте же!

Еще в машине, когда ехали московскими улицами в университет, профессор говорил Ивану:

– Рассказать?.. Ну, расскажи что-нибудь… О себе. Расскажи, как ты собираешься детей учить. Почему непременно надо учить. Расскажи, как ты обо всем этом думаешь, – получится про жизнь.

– Можно, Нюра тоже выступит? – попросил Иван.

– Можно.

– Нет, я не буду, – воспротивилась Нюра. – Я не умею.

– Ну, посмотрим, как там будет… Только, Иван, дело-то в том, что это вовсе не значит – выступать. Надо рассказать, как умеешь… Понимаешь ли?

– Все будет в порядке, – заверил Иван.

А еще раньше, в тот же день, утром, у профессоров – Сергея Федорыча и его коллеги – произошел серьезный разговор.

– Почему? – спросил Сергей Федорыч коллегу.

– Потому, – стал внятно, жестко, но не зло пояснять лысый профессор, – что ты его не знаешь. Не понимаешь. Не чувствуешь, выражаясь дамским языком. И не суйся ты в это дело. И не срамись: и себя подведешь и парня… поставишь в глупое положение. Не тот сегодня мужичок, Серега, не тот… И фамилия его – не Каратаев. Как ты еще не устал от своего идеализма! Даже удивительно.

– Жалко, Лев Николаич помер – послушал бы хоть. Тоже был идеалист безнадежный.

– В отношении мужичка – да, был идеалист.

– Ну и как же его фамилия? Мужичка-то нынешнего? Полупроводник Шестеркин?

– Не знаю. Я, видишь ли, не специалист здесь, в отличие от… некоторых. Наверно, не Шестеркин, но и не Каратаев. И не Сивкин-Буркин. Не смеши, Серега, народ честной, не смеши.

– Посмотрим.

И вот вышел Иван на трибуну…

Профессор и Нюра сидели за столом. Лысый профессор – в зале.

– Уважаемые товарищи! – громко начал Иван. – Меня Сергей Федорыч попросил рассказать вам… как я думаю про жизнь. Я хорошо думаю, товарищи!

В зале засмеялись.

– Я родился в крестьянской семье… Нюра – тоже в крестьянской. Значит… воспитывались там же, то есть в крестьянской семье. Я окончил шесть классов, Нюра прихватила восьмилетку. За границей не были…

В зале опять засмеялись.

– Что он делает? – негромко спросил профессор Нюру.

Нюра, очень довольная, сказала:

– Выступает. А что?

– Я по профессии механизатор, тракторист. Норму…

– А Нюра? – спросили из зала.

Нюра привстала и сказала:

– Я доярка, товарищи. Свою норму тоже выполняю.

– Даже перевыполняет, – продолжал Иван.

– На сколько процентов?! – опять выкрикнул веселый молодой человек, очень волосатый и не злой.

– Процентов, – поправил Иван. – Нюся, на сколько процентов, я забыл?

Нюра опять привстала.

– На тридцать-сорок.

– На тридцать-сорок, – сказал Иван. – Вот гляжу на вас, молодой человек, – тоже весело и не зло продолжал Иван, глядя на гривастого парня, – и вспомнил из молодости один случай. Я его расскажу. Была у меня в молодости кобыла… Я на ней копны возил. И вот у этой кобылы, звали ее Селедка, у Селедки, стало быть, – Иван наладился на этакую дурашливо-сказочную манеру, малость даже стал подвывать, – была невиданной красоты грива. А бригадиром у нас был Гришка Коноплев, по прозвищу Дятел, потому что он ходил всегда с палочкой и все время этой палочкой себя по голенищу стукал, и вот этот самый Дятел приезжает раз в бригаду и говорит: «Ванька, веди сюда свою Селедку, мы ей гриву обкорнаем. Я видел в кино, как сделано у коня товарища маршала на параде». Привел я Селедку, и мы овечьими ножницами лишили ее гривы. Стало как у коня товарища маршала. Но что делает моя Селедка? Она отказывается надевать хомут. Брыкается, не дается… Хот ты что с ней делай. Уж сам Дятел пробовал надевать – ни в какую! Кусается и задом норовит накинуть… Что делать? А был у нас в деревне дед Кузя, колдун. Мы – к нему. Он нам и говорит: «Отпустите ее на волю на недельку… Пусть она одна побудет, привыкнет без гривы-то. На кой, говорит, черт вы ей гриву-то отхватили, оглоеды?» Вот, товарищи, какой случай был. Теперь насчет…

– Почему кобылу звали Селедкой? – спросили из зала весело. Опять гривастый спросил.