Том 3. Рассказы и очерки

Он посмотрел на меня знакомым мне внимательно-укоризненным взглядом и сказал:

— Ну, вот дом, хорошо! А дальше что? Думаете, лучше стало? От этого, от богатства-то?..

И по обычной парадоксальности натуры, переходя вдруг в хвастливый тон, он сказал:

— Штраховки плачу три с полтиной!

— Не дорого.

— По той причине, — обратите внимание: крыша железная. За тесовую дороже. Да и то ведь в полгода!.. А вы полагаете — в год? Не-ет! Что вы думаете, умно это платить штраховку?..

— Конечно, умно…

— Скажем так: огонь — попущение божие… Ну, опять в год составляет семь рублей. В три года часики серебряные штраховому обчеству отдаю. А как он не сгорит в десять-то лет? Ведь это двести десять!

— Тем лучше, если не сгорит. А все-таки вернее.

— Само собой. И я думаю: лучше платить, чорт с ними… А то сгорит — взвоешь.

Он приложился к откупоренной бутылке. Такого обнаженного пьянства прежде я за Андреем Ивановичем не замечал. Теперь мне чувствовался в этом какой-то цинизм, отчасти озлобление, и даже — оттенок пренебрежения ко мне лично. Выпив несколько глотков, он обратился ко мне с тем же выражением неприятного тщеславия и самодовольства:

— А как по-вашему: сколь дорого встанет, ежели выкрасить дом по лицу или хоть, скажем, весь кругом?

— Не знаю. А выкрасить, конечно, лучше.

— Лучше. А чем лучше? По-моему натуральность дерева приятнее. И опять, ежели красить вохрой или, например, мумией?..

— По-моему, вохрой.

— Вохрой! — повторил он задумчиво. — А наличники и углы белые, или мумией, значит, в тень. Так! Это правильно. Сам так думал. А встанет это рублей в тридцать? Или поболе?

— Ну, уж этого, Андрей Иванович, я вам сказать не могу.

— А я полагаю, вскочит и в сорок. Потому оно, масло, по дереву впитается. Сколько его туда уйдет! Потом грунтовка и уже наконец того — краска. Сочтите! А надо будет! Ну, только выжду. Видите — все дома посинели, пожухли, а мой еще как есть новенькой: с реки вид — стоит посмотреть! Солнышком в него ударит, — огонь, игра, картина! Дождем его опять по фасаду редко трогает. Я замечал: дождь или хоть снег — все вон с той стороны хлещет. Пообожду красить! А как что станет жухнуть, — ну, тогда и выкрашу. Шпингаретки-то — видите, как играют… Медные! Составом чищу.

В это время одна из занавесок в окне двинулась слегка и осторожно. Андрей Иванович с зоркостью, которую иногда проявляют пьяные и сумасшедшие, заметил это движение, посмотрел в том направлении пристальным и зорким взглядом и сказал:

— А! Заметила… вон выглядывает птица сирина, в просторечии сказать сыч. — И вдруг он крикнул пронзительным и противным голосом: — Матрена! Матреш… Самовар нам, жив-ва! Станем в прохладе чай пить… Скатерка чтоб чистая!..

Я с грустью смотрел на моего знакомого и его новые манеры. Прежде, когда Андрей Иванович работал, не разгибая спины, и содержал себя и жену шилом, — он несколько побаивался Матрены Степановны и был с нею всегда почтительно вежлив. Теперь, когда он, благодаря ей же, стал домовладельцем, — его обращение стало грубо и нагло. Это было похоже на него, но… мне показалось, что эволюция моего приятеля закончена: это самодовольное хвастовство своим домом, медными «шпингаретками», штраховкой и прочим, этот грубый тон, все эти хвастливые выходки казались мне просто самодурством грубой и низменной натуры, поведением выскочки, у которого внезапно закружилась голова от неожиданного благополучия… Получил наследство, бросил работу, увлекается опьяняющими ощущениями собственника и пьет в буквальном смысле. И вот все, к чему привели Андрея Ивановича его порывы, недовольство и искания. И мне начинало казаться, что и прежде не было ничего, и та внутренняя личность, с ее исканиями и запросами, которую я чувствовал в Андрее Ивановиче, — составляет просто создание моего воображения.

— Ма-атреш! — заорал он опять и, тяжело поднявшись, пошел к дому.

Через несколько минут по новой лесенке торопливой походкой спустилась тучная Матрена Степановна. Чумазая девчонка лет пятнадцати несла за нею столик, ногами вперед, который они поставили перед бревнами. Матрена Степановна расстелила на нем скатерку, стряхнув за четыре угла, и, послав девчонку за посудой, поздоровалась со мной.

К моему удивлению, прежде не любившая моих посещений, Матрена Степановна встретила меня приветливо. Сама она раздобрела и пополнела, но лицо у нее было как будто озабочено, и во взглядах, которые она кидала по временам назад, как бы ожидая появления Андрея Ивановича, сквозила тревога и робость. Поздоровавшись со мной, она остановилась и, подперши щеку рукой, сказала:

— Давно вас не видели… Пра-а… стосковались даже. Андрей Иванович вспоминал не раз…

— Выпил он сегодня, Матрена Степановна.

Она живо обернулась на дом и, будто поправляя скатерть, тихо, чуть слышно, заговорила торопливо и с волнением:

— Заметили?.. Да это что — выпил. Бывало и раньше… А вот… не знаю уж как и сказать…

— Что такое?

— Испортили… по насердке, от зависти. Лавочница, может, помните, на Яриле… Такая змеющая…

— Что вы, бог с вами, Матрена Степановна…