Том 3. Рождество в Москве

Обмыли, обрядили, фатой накрыли, розовый сарафан, шит серебром, пояс – серебряные рубли, наши, в ожерелье два полузолотых, – наше золото в Турции ценили, туфельки малиновые в золотых разводах, ногти хноей накрасили, бирюзовые сережки, бабушкины, навесили, – ахнул Канальчук: «и на каком огороде репка такая выросла!» Посадили на кривую ослицу, накрыли шалью и тронулись всем собором. Мулле старую мулицу дали, старшина пеш пошел. Канальчук впереди, фонариком постреливает, собаки проводы замыкают. Мимо духана не прошли, взбудили турка, а там Аристопулос-мошенник. Велел Канальчук всем кофию, записать за самим агой. А невеста ждала на улице. Вызвездило, морозец. В 3-м часу пришли, сторожевой окликнул, все обошлось. Вошли в офицерскую, на пол сели, невесту на табуретку посадили: «жди-сиди». А Грач – на тахте, камнем. А я за занавеской, в «трапезойдеком отсутствии». Канальчук доложил: «так что, ваше благородие, привез невесту, извольте глядеть!» – за ногу его. Грач поднялся, как был, во френче с золотыми погонами, с Георгием, высокий, красивый, с розами во все щеки, вид орлиный, глаз соколиный, – «ну, ни в одном глазу!» Только – «лицом сумнительны, будто в себя глядятся». И всем понравилось, очень по виду строг. Канальчук Мамуту мигнул – показывай товар. Мамут фату откинул – извольте глядеть. У них это не полагается, до свадьбы, а тут старшина велел и мулла ничего, подакал. Ну, красота-а..! А Грач воззрился под потолок, не смотрит. Так всем понравилось, что закон хорошо блюдет. Грач мотнул головой – что у него варилось? – и руку всем протянул, будто благодарит. Канальчук им – пиши заручную, по закону, – «у нас по метрике». Мулла пошептался со старшиной, с Мамутом, поднял руки, полопотал… дескать, живите в согласии и любви, наставили на бумажке палочек, мулла каракули разыграл винтами, а Канальчук батарейной печаткой хлоп – все в порядке. А невеста сидит, как птичка на тычинке, перед ротиком только кисейка дышит – жива еще. А Грач ни слова, столбом, смотрит под потолок, – «ну, так-то чинно, лучше нельзя, прилично». А это на него так трапезонд оказывал – полное истуканство. Меня – в бесчувствие, а его в стоячий анабиоз. А теперь к расчету.

Мамут – триста за дочь! А у нас пять целковых, неделя до получки. Канальчук барину: «скажите, что опосля, по телефону мамаша вышлет». Грач промычал, а Грицко им: «четыреста, говорит, получишь за просрочку, расписку дадим с печатью». Нет, на руки давай. Спор. И мулла, и старшина со стариками – на руки! Канальчук грозит: «как так не верите командиру-are? мы полцарства вашего завоевали, у нас карасину миллионы… а коли так, сейчас повернем все пушки – и все под косу, к шайтану!» Стали лопотать, уломали-таки Мамута: неделю погодить, только бумагу на руки. Начеркал Канальчук, что в голову попало, подал барину подмахнуть – приказ, мол, – тот подмахнул, не видя, печаткой хлоп батарейной – готово, получай. А та сидит – кисейка на ней дрожит, про пушки поняла, пожалуй. А Грач – каменно стояние, «и как будто стоя спит». А Мамут не пронялся: сыму с нее наряд, я человек бедный, кровью-потом все собирал, и нога перебита, и девок куча, после свое получит, как выкуп даст. Всех прогнал, давай разоблачать. Снял сарафан нарядный, и пояс, и ожерелье, и туфельки. Хотел и шитую шапочку с фатой, да стыдно, что ль, ему показалось, раскрыть-то ее совсем, – оставил. И подушки ее забрал, и два кувшина медных, – осталась она в халатике на ватке, широкие рукава, раструбом. А она, вся покорная, кроткая, как овечка, ножки поджала, сидит-помалкивает, слезки сияют только: подумать – отец раздел! Канальчук туфельки вырвал у него, велел обуть: «невеста босая не бывает!» Ну, поворчал анатолийский мужик, – ладно, говорит. Взял Канальчук баринову бурку, прикрыл невесту, – стала она дрожать. А Грач рукой так, будто прощается. Вытолкал всех Грицко, а Грач – хлоп на тахту и – камнем. Канальчук «перекрестил молодых», – «час вам добрый!» – и удалился на цыпочках. И остались молодые сам-друг с печуркой. Потрескивали дрова да ветром било о глиняную стенку.

Теперь начинается мое «присутствие».