Том 3. Рождество в Москве

– Ффу ты, что за гениальный блеск памяти! даже… до зеленого горошка!.. А все забыл. Допустим, я в этой благородной шкуре, хоть ты прекрасно знаешь, кто аз есмь. Ну, у кого острей?.. У Саврасенкова – да, с «Разлюли-Малиной» – верно… с коей ты, накануне, в «Малоярославце», на святотатственное-краденое, изволил кушать: осетринку по-американски; сотэ из рябчика, почки в мадере, клубничку со сливками… и орошал сие сухоядие портвейнцем и коньячком с абрикотинчиком… даже «Раэлюли-Малина» ужасалась, теребила за мундирчик и вопрошала: «и де ты, андел, накрал на столько? иль упреподобил старушонку, как Расколкин?..» Погодь, не все, ягодки еще к десерту. А заработал все сие в поте своей душонки… Сто-ой, мироточивый! У богатой тетеньки проживал, на маменьку выклянчивал – «ах, больная, в глуши, нет даже на лекарства…» – «Ах, на пошли…» – две красных. «Пошли» – на «Разлюли-Мали-ну», нэ-с-па? Душеньку твою спасала, тянула на веревке в церковь, – упирался. И заключили вы условьице, те-тенькину душу успокоить: за всеношную – рублик, за обедню – вдвое, чтоб на ее глазах выстаивал. Сто-ой… И ты, овечка погибшая, выстаивал… для рябчиков и почек, абрикотинчиков, «Малин», «Фру-Фру», и проч., и проч., и проч… Нет, чур, не все. «Двунадесятые» – тариф двойной. «Великие» – тройной, а «Праздник Праздников» – за разовый сеанс по красной?! А как те, «окаянные» наступят, – твое бомо? – ну, покаянные… тут уж Клондайк, Голконда, «радуга-ми» блещет. Что, мироточивый, померк твой блеск? и у меня не притупилась, а?!

– Все преувеличил, негодяй… все извратил!.. – вскричал профессор с острой болью, – было… пустяки, как шутка… надо ж так заплевать все!.. Я давал уроки, посылал матери… эти «службы», для успокоения религиозной тетушки, которая столько для меня… отнимали время… я не мог все на ее плечах… давал уроки… и она, поняв, мне помогала, добавляла… Все извратил гад!.. Да, я не верил, вынуждал себя… для ее покоя… только для ее покоя, а не для… извратил, подлец! извратил, как все!..

– Ну, игра ума, а суть-то та же. Что?! Глазки в передничек, как «папа-мама»? Постиг ин-дукцию? Но я великодушен. За «по-бегушки» для меня вот три презентика, обогащайся. Первый: ты вдрызг бесснастный и посему бессилен оплодотворять… дарю совет: лечись! да вот, досада… слишком поздно. Второй: займи хоть у Микиты на монетку его сверх-логики! ах, нет под рукой Микиты! И – последний: свешивай почаще русую… пардон, седую! – голову к груди, где инструментик… «угрызений» им меряется, говорит, все очень точно! но… – анкор эля! – там так же пусто, как в этом логове, ан-тичном, хе-хе-хехе-э…

Профессор проснулся от «толчка». Часы указывали – 2.

– Ф-ф… ко-шмар… – с трудом передохнул он, нашаривая нервно папиросы… где они?!.. – Ффу… грязь какая!.. – и стал креститься.

Весь дрожа, он сунул ноги в туфли, надел халат. Но… что же надо…? Вертелось в мыслях, что-то надо было… что-то сделать… что?… По привычке он подошел к столу, «занести мысли». Узнал свою работу, стал листать, привычно-бегло… и вдруг, найдя что надо, схватил перо и в дрожи, прорвав бумаги, написал размашисто, во всю страницу – ЛОЖЬ! Сгреб комом, бросил об пол и стал топтать. И повторял, как исступленный задыхаясь…-

– К черту!.. к черту!.. к черту!..

Заметы

1. «Врешь, есть Бог…»

Никогда я не заводил записных книжек: не было терпенья-воли записывать. Думалось, – удержит память, чему надо удержаться. Теперь жалею: много пропало слов и мелочей. В этом рассказе какие-то «слова» уплыли, – лиц, пожалуй, «исторических».

Рассказывал мне Вересаев, автор «Записок врача», в Москве, летом 22 года. Рассказывал со слов шурина, Смидовича, видного большевика. Смидович только что был у Троцкого, в «Ильинском», былой резиденции вел. кн. Сергея Александровича. По Вересаеву, шурин возмущался происшедшим: «черт знает… престиж роняют, дурачье!»

Не помню точных слов Вересаева, а он делал «примечания». Говорил не только о сыне Троцкого, «выкинувшем штуку», но и о детях шурина: «ахают, какие вызревают „фрукты“… сами родители не сладят». Подробности о «фруктах» ускользнули из памяти: что-то совершенно дикое, в отношении к людям, к жизни… – «очень далекое от „идеалов“ папаши».

Вот что случилось в посещение Смидовичем «Ильинского».