Том 3. Село Степанчиково и его обитатели. Записки из Мертвого дома. Петербургские сновидения

В письмах из Семипалатинска прямых намеков на замысел «Записок из Мертвого дома» нет. Лишь в письме к А. Н. Майкову от 18 января 1856 г. Достоевский говорит: «В часы, когда мне нечего делать, я кое-что записываю из воспоминаний моего пребывания в каторге, что было полюбопытнее. Впрочем, тут мало чисто личного. Если кончу и когда-нибудь будет очень удобный случай, то пришлю Вам экземпляр, написанный моей рукой, на память обо мне». Публиковать эти воспоминания Достоевский, видимо, в то время еще не собирался. Письмо, однако, свидетельствует о существовании не дошедшего до нас текста Достоевского. Имея в виду эти же первоначальные наброски, А. Е. Врангель вспоминал позднее: «Мне первому выпало счастье видеть Ф. М. в эти минуты его творчества, первому довелось слушать наброски этого бесподобного произведения». В письме же от 23 апреля (5 мая) 1865 г. Врангель сообщал Достоевскому: «Вообразите: я недавно только прочел, проглотил Ваши „Записки из Мертвого дома“. Прекрасно! Как хорошо охвачен характер русского человека <…> Читая — я вспомнил наши долгие беседы в Семипалатинске — всё это были личности мне известные из Ваших рассказов».[34]

П. П. Семенов-Тян-Шанский, знакомый с Достоевским с 1840-х годов, вспоминал: «В январе 1857 г. я был обрадован приездом ко мне <в Барнаул> Ф. М. Достоевского <…> По нескольку часов в день мы проводили в интересных разговорах и в чтении, глава за главой, его в то время еще неоконченных „Записок из Мертвого дома“, дополняемых устными рассказами».[35]

Воспоминания Врангеля и Семенова-Тян-Шанского написаны много позже происходивших событий, на них явно наложилось впечатление от прочитанного законченного произведения Достоевского. Аналогичных свидетельств, относящихся к семипалатинскому времени, не имеется. В этот период, возможно, были намечены и записаны Достоевским некоторые сюжеты, сценки, исповеди арестантов. Все это были только предварительные эскизы, замысел произведения не был еще оформлен. Достоевский не мог рассчитывать пока, что его записки о каторге могут быть опубликованы, не с этим он предполагал «вернуться в литературу». Правда, 26 августа 1856 г. Александр II под давлением давно накопившегося общественного недовольства был вынужден дать амнистию политическим ссыльным. Наметилось некоторое ослабление цензуры. Но лишь в конце 1859 г., когда уже была опубликована повесть «Дядюшкин сон» и писатель был озабочен осложнениями с публикацией «Села Степанчикова», a M. M. Достоевский усиленно советовал «напомнить» о себе публике чем-нибудь необычным,[36] Достоевский в письмах к брату впервые заговорил о замысле «Записок».

Во время встречи братьев Достоевских в Твери в августе 1859 г. Федор Михайлович поделился своими ближайшими замыслами. По возвращении в Петербург Михаил Михайлович высказал в письмах свои соображения о них: «...ты теперь колеблешься между двумя романами, и я боюсь, что много времени погибнет в этом колебании. Зачем ты мне рассказал сюжет? Майков раз как-то давно-давно сказал мне, что тебе стоит только рассказать сюжет, чтоб не написать его. Милейший мой, я, может быть, ошибаюсь, но твои два больших романа будут нечто в роде „Lehrjahre und Wanderungen <Годы учения и странствия (нем.)> Вильгельма Мейстера“. Пусть же они и пишутся, как писался „Вильгельм Мейстер“, отрывками, исподволь, годами. Тогда они и выйдут так же хороши, как и два Гетовы романа <…> Мне бы очень хотелось, чтоб в Твери ты написал что-нибудь хорошее, из ряду вон» (письмо от 21 сент. 1859 г.). Через несколько дней M. M. Достоевский советовал брату: «Тебе непременно к новому же году нужно написать что-нибудь эффектное. Всего лучше тот роман, который ты мне рассказывал <…> Прежде всего надо о себе напомнить публике чем-нибудь страстным и грациозным» (письмо от 6 окт. 1859 г.).[37] Пересказывал же Достоевский брату роман «с страстным элементом», который к октябрю, как он писал, был «уже уничтожен» (письмо от 9 окт. 1859 г.). Здесь же говорилось о двух новых замыслах. Первый из них — «„Записки из Мертвого дома“ (о каторге) <…> Там будет и серьезное, и мрачное, и юмористическое, и народный разговор с особенным каторжным оттенком (я тебе читал некоторые, из записанных мною на месте выражений), и изображение личностей, никогда не слыханных в литературе, и трогательное, и, наконец, главное, — мое имя. Вспомни, что Плещеев приписывал успех своих стихотворений своему имени (понимаешь?)». Следующий замысел вновь связан с большим произведением: «В декабре я начну роман (но не тот — м<олодой> человек, которого высекли и который попал в Сибирь). Нет. Не помнишь ли, я тебе говорил про одну „Исповедь“ — роман который я хотел писать после всех, говоря, что еще самому надо пережить. На днях я совершенно решил писать его немедля <…> „Исповедь“ окончательно утвердит мое имя» (письмо от 9 окт. 1859 г.).[38]