Том 3. Село Степанчиково и его обитатели. Записки из Мертвого дома. Петербургские сновидения

Тема униженного человека, его ущемленного достоинства и болезненной амбиции, уже получившая отражение в «Двойнике» и других произведениях Достоевского 1840-х годов, стала центральной в «Селе Степанчикове», где она предстала в новом, неожиданном ракурсе: психологически ущемленный, болезненно сознающий в душе свою духовную неполноценность, в прошлом униженный человек перерастает здесь в мучителя и тирана; его переполняют мелочная злоба и ненависть к окружающим людям вместе с постоянной потребностью психологического самоутверждения за счет тиранства над ними.

При разработке сюжета повести писатель воспользовался в качестве канвы отдельными сюжетными мотивами ряда своих предшественников. Так, не раз отмечалось, что расстановка действующих лиц и основная схема их взаимоотношений напоминают комедию Ж.-Б. Мольера «Тартюф». Обитателям Степанчикова в известной мере соответствуют персонажи мольеровской комедии: Фоме Опискину — Тартюф, Ростаневу — Оргон, генеральше — г-жа Пернель, Бахчееву — Клеант и т. д.[47]

Заметна также связь отдельных сюжетных положений повести Достоевского и произведений его современников. Как показала Л. М. Лотман, Достоевский не прошел мимо повести Я. П. Полонского «Дом в деревне», напечатанной впервые в «Современнике» в 1855 г. (Достоевский внимательно читал этот журнал). И названия обеих повестей («Дом в деревне» и «Село Степанчиково и его обитатели»), и отдельные мотивы (рассказ ведется от лица молодого человека, занимающегося «науками», герой едет в деревню к «дяде», где становится свидетелем скрытой семейной драмы) сближают произведения Достоевского и Полонского.[48] Некоторые ситуации и персонажи «Села Степанчикова» могли быть подсказаны комедией И. С. Тургенева «Нахлебник» (1848), запрещенной к печати в 1849 г. и опубликованной как раз в 1857 г. под названием «Чужой хлеб» во 2-й книжке «Современника». «Нахлебник» был написан под сильным влиянием произведений молодого Достоевского и не мог не привлечь его внимания, как отметил В. В. Виноградов, наличием близких ему мотивов человеческой униженности и нравственной ущемленности.[49]

Пьеса Тургенева читалась петрашевцами в 1849 г. наряду с другими запрещенными цензурой произведениями. Достоевский мог уже тогда прочесть ее. Но даже если он впервые познакомился с «Нахлебником» в публикации «Современника», комедия Тургенева оставила в нем заметный след и дала бытовой материал для психологической разработки двух образов «Села Степанчикова». Тургеневский «нахлебник» — Кузовкин — у Достоевского как бы раздваивается на Фому Опискина и Ежевикина. Положение Фомы — приживальщика при покойном генерале — близко к положению Кузовкина в доме Корина; шутовское же поведение Кузовкина имеет много общего с поведением «добровольного шута» Ежевикина в повести Достоевского.[50] Вспомним, что психологическая разработка образов нахлебника-«паразита» и «добровольного шута» интересовала Достоевского еще в 1840-х годах, на что указал А. Л. Григорьев в работе «Достоевский и Дидро».[51] Эпизоды «Села Степанчикова», связанные с Татьяной Ивановной, ее похищением и погоней за ней, перекликаются с теми главами «Записок Пиквикского клуба» Ч. Диккенса, где говорится о похищении Джинглем старой девы мисс Уордль.[52] Но психологически образ Татьяны Ивановны сложнее: ей приданы автором черты смешной, но доброй и незлобивой мечтательницы история которой имеет трагический и в то же время «фантастический» оттенок.

Продолжал ориентироваться Достоевский и на Гоголя, учитывая опыт второго тома «Мерных душ». Сцена разговора Ростанева с мужиками в III главе напоминает разговор Костанжогло с крестьянами, а некоторые поступки Фомы (обучение дворовых французскому языку, беседы с крестьянами об астрономии, электричестве и разделении труда) связаны с образом Кошкарева, который мечтал, чтобы «мужик его деревни, идя за плугом», читал бы «в то же время <…> книгу о громовых отводах Франклина, или Вер<гилиевы> „Георгики“, или химическое исследование почв».[53]

Не исключено, впрочем, что источником для этих эпизодов Достоевскому могли послужить суждения Великосельцева, автора статьи «Заметка о связи между улучшением жизни, нравственностью и богатством в крестьянском быту» (Земледельческая газ. 1856. № 23, 24). Достоевский мог знать об этом по иронической реплике Н. Г. Чернышевского в его «Заметках о журналах», опубликованных в «Современнике» (1857, № 1). Чернышевский писал: «Возможно ли читать без смеха эти предположения, что для улучшения быта поселян нужно затянуть сельских девушек в корсеты, набить их головы романами, выучить их танцевать французскую кадриль, а мужиков приучить к тому, чтобы они целовали ручки у своих дам?».[54]

Достоевский, как и в других произведениях, не просто использовал в «Селе Степанчикове» традиционные классические образы и сюжетные схемы, он часто отталкивался от них, психологически переосмысляя их и полемизируя со своими предшественниками.