Том 3. Слаще яда

Решительно встала и быстро пошла через террасу в сад. Она привела Евгения к той круглой клумбе, у которой уже многие говорили ей о своей любви. Цветы позднего лета, оранжевые, желтые, лиловые, багряные покачивались легко и благоухали нежно и устало.

Маруся села на скамейку перед клумбою и сказала Евгению:

– Простите, что я перебила вас там, в гостиной. Но мне кажется, что вот здесь, перед этою круглою клумбою, более подходящее место для откровенного разговора.

Чувствуя себя почему-то сбитым с толку, Евгений говорил, смущаясь и глядя по сторонам:

– Я хочу вам сказать… я для того приехал сегодня… вы… я… вы произвели на меня… произвели такое впечатление, такое сильное… такое светлое… Марья Константиновна, я вас люблю.

Маруся смотрела на него и улыбалась так же радостно, как всегда. Потом она отвела глаза и, глядя на яркие цветы позднего лета, вздохнула и сказала:

– Все то же. Вот, знаете, для чего я привела вас сюда? Первый раз это было случайно, что именно вот здесь мне сделали признание в любви. Это было довольно поэтично. Казалось поэтичным, но оказалось просто, как bonjour. Мне казалось потом, что все на свете как-то уж очень связано одно с другим. Если бы не было этой клумбы и этого сада, может быть, не было бы и тех слов. Цветы внушают людям что-то, не правда ли? – и цветы, и вообще предметы. Не правда ли?

– Да, конечно, – смущенно сказал Евгений. – Это очень поэтично, то, что вы говорите.

Маруся быстро глянула на него, засмеялась тихонько и продолжала:

– Так вот потом уж я сама приводила сюда всех, кто желал сказать мне, что я прекрасна, что я достойна любви. Я делала это для удобства сравнения. Ну вот, я и вас выслушала, Евгений Модестович.

Евгений боязливо спросил:

– Что же вы мне скажете? Вы смеетесь, я кажусь вам смешным?

– О нет, – возразила Маруся. – Правда, я – очень веселая, но это во мне самой. Смешон? Нет, нет, это не то слово…

Она опять посмотрела на Евгения и смотрела на него так, что ему стало жутко, словно он закачался на качелях, переносящих его то к радостной надежде, то к мрачному отчаянию. Маруся смотрела и улыбалась. И сказала:

– Не считая случайных увлечений, я для вас третья.

Евгений горячо воскликнул:

– Я никого так не любил, как вас!

С опьяненною радостью Марусиных синих глаз слилось выражение сладостно-упоенной, нежной задумчивости. И тихо говорила Маруся:

– Катя Рябова – миленькая барышня. У нее – забавное смазливое личико и беленькие, остренькие зубки. А вот кого Шанечка полюбит, тому клад в руки дается, бесценный дар. Разве этого вы не знали?

– Марья Константиновна, я вас люблю! – воскликнул Евгений. Маруся встала. Глаза ее потемнели. Она сказала:

– Любить вас я не могу. А если вы хотите, чтобы я вас уважала, вернитесь к Шане. Себя за сегодняшний разговор не упрекайте и не презирайте, – при мне все теряют голову, в меня все влюбляются. Не понимаю сама почему, – я – самая обыкновенная, дебелая девчина.

Она быстро отошла от Евгения.

Он растерянно сидел на скамейке. У него было красное, злое лицо, и он тупо смотрел вслед за Марусею.

В тот же день вечером, через час после того, как Евгений вернулся домой, он получил от Маруси письмо и пакет. В пакете были его сегодняшние подарки. Маруся писала:

Евгений Модестович, я не смею удерживать у себя те милые вещицы, которые вы предназначали вашей невесте. Отдайте их вашей избраннице. Они так милы, что могут одинаково понравиться и той и другой.

Мария Каракова

Евгений с яростью разорвал письмо. Он поспешно ушел из дому, забрался в самый далекий угол парка и долго ходил там, по тропинке над высоким берегом озера. Ярость душила его. Он колотил палкою по корявым стволам старых деревьев и злобно восклицал:

– Этакая хамка! Мужицкая кровь! Хамье проклятое! Хамка развратная!

Часть шестая

Глава сорок седьмая

Все Шанино лето прошло беспокойно: от отца к матери, от матери к отцу. Обоим мешала, надоедала, обоих сердила своими проказами и дерзкими выходками. У пьянствовавших учителей познакомилась с тремя административно-сосланными, на которых почти весь город смотрел с боязливым удивлением. Когда отец узнал об этом, это его жестоко обеспокоило. Но что было делать? Дочка явно отбилась от рук.

И у отца, и у матери все чаще являлась мысль: «Гораздо спокойнее было, когда Шанька жила в Крутогорске».

Мать, сама влюбленная, все более понимала Шанино томление и все более сочувствовала ей. А отец сурово думал: «Что с Шанькою ни делай, все равно, добра не ждать. Уж пусть лучше в Крутогорске беснуется, чем здесь. Все меньше здешние звонить о ней станут, а то скоро здесь прохода от кумушек не будет. А там она, может быть, и сумеет окрутить своего голубчика, – уж очень девка настойчива».

И вот к осени наконец добилась Шаня того, что ее опять отпустили к дяде Жглову в Крутогорск.