Том 3. Тайные милости

– Как тебе сказать, сынок? Ты ведь еще дальше уйдешь от людей.

– Ну что ты, ма!

– Это естественно. Ты уже и теперь не такой, каким был раньше. Чтобы остаться самим собой, надо иметь большой характер. Это мало кому удается. Не обижайся, я говорю то, что тебе никто не скажет. Все будут только славословить – какой ты умный, добрый, замечательный, справедливый, – и ты начнешь потихоньку думать, что «человек украшает место», а это не всегда так. Если уж говорить правду, то так бывает очень редко. Я ведь видела в окно, как ты шел по двору с ведром воды, как ты здоровался с людьми, какая натянутая, неестественная была у тебя улыбка, как тебе было неприятно то, что они видят тебя за таким малопочтенным занятием… – Анна Ахмедовна криво улыбнулась, сбила сухим бурым пальцем пепел с папироски.

– Ма…

– Что, сынок, это ведь правда, а?

– Да. – Георгий не осмелился соврать матери, чувствуя себя снова маленьким, робким лгунишкой, пойманным за руку. – Но ведь это как бы независимо от меня. Неужели ты не понимаешь?

– Конечно, независимо, об этом я и говорю. Обстоятельства могут так окружить человека, что он возомнит себя равным Богу. Об этом пишут даже в школьных учебниках по истории, но люди ничему не учатся. Все мы живем в первый раз, и чужой опыт практически ничему не служит. О тебе уже сейчас говорят, что ты «пойдешь по трупам».

– Кто говорит?!

– Люди. Позавчера я стояла на базаре в очереди за молоком и слышу – говорят о тебе какие-то незнакомые мне женщины. Прислушалась… вот и услышала.

– На базаре не обманут, – зло сказал Георгий, – на базаре всегда говорят одну святую правду. Это Толстяк пустил, ну, я ему устрою! Он у меня, подлец, исполнит танец маленьких лебедей на горячей сковородке!

– Вот-вот, и они говорили как раз об этом, – улыбнулась мать. – Теперь ты понимаешь, почему я не радуюсь твоей карьере?

– Еще бы не понять! Закон молвы: если толстый – значит, обжора или начальник, а если начальник – значит, заведомый подлец. Если выдвигают – значит, неспроста: взятку дал, женился удачно или подхалим, каких свет не видел. Так, да?! – Лицо Георгия пошло цинковыми пятнами, губы побелели. – А люди сохраняются на всех уровнях, это уж ты мне поверь, иначе все было бы слишком просто. Люди везде есть. «Пойдет по трупам!» Ты думаешь, это так легко?! Взял и перешагнул?

– Ну-ну, успокойся. Поживем – увидим. – Мать погладила его по руке, как маленького, ткнула в хрустальную пепельницу окурок. – Отец бы за тебя порадовался, он всегда говорил: «Посмотришь, мать, Жорка выйдет в генералы!» – Она засмеялась – коротко, сухо – и печально добавила: – Самому не пришлось, а ведь сколько было в человеке талантов, сколько энергии, сколько жизненной силы! И куда все ушло? В какую яму свалилось? Все было, кроме характера.

– Ма, у меня ничего нет от отца, – взглянув на висевшую на сохатиных рогах карагачевую палку, примирительно сказал Георгий, – может, ты отдашь мне его трость?

– Возьми.

– Спасибо.

Прощаясь с матерью в коридорчике, Георгий запнулся ногой о маленькие сабо и чуть не упал – помогла отцовская палка, на которую успел опереться.

– Чьи это? – спросил он растерянно, поднимая одну из туфелек и разглядывая ее верх из джинсовой ткани, украшенный лиловой вышивкой в виде двух розочек.

– Так… Взяла студентку, – сказала мать глухо, и глаза тяжело блеснули в полутьме коридорчика, разлинованного красноватыми, бьющими из комнаты лучами закатного солнца.

Георгий тупо разглядывал пылинки в световом луче, как будто мог уследить танцующий полет какой-то одной и как будто от этой пылинки зависела жизнь его самого, матери, юной постоялицы, которой принадлежали сабо, и вообще всех людей. «Интересно, какая она?» – мелькнул в его душе огонек далекого робкого интереса и тут же погас. Мать пустила квартирантку – новость была так неожиданна, и в ней было заложено столько всего, что Георгий не нашел что сказать. Попрощавшись с матерью и выйдя на улицу, он старался отвлечься думами о Кате, о работе, о Надежде Михайловне, – словом, увести свои мысли на другие круги, подальше от больно задевшей его новости. Палка из крепкого, как железо, карагача пришлась Георгию по руке, и он время от времени опирался на нее, бессознательно делая вид, что прихрамывает. Он чувствовал себя в эти секунды отцом, возвращающимся по тяжело влажным вечерним улицам родного города к своему сыну Георгию: чувство это было не умозрительное, а, скорее, физическое, оно шло от гладкой рукояти трости прямо в его ладонь, а оттуда вверх по руке к груди, к сердцу, и дальше – по всей его плоти и крови.

IX

С тех пор как Клавусин Колечка поступил в музыкальную школу, каждый вечер из соседней квартиры раздавался жуткий Клавусин визг, следом что-то грохало о пол, затем воцарялась гробовая тишина и начиналось главное: сквозь капитальную кирпичную стену дома, добросовестно сложенного после войны пленными немцами, сквозь два толстых слоя добротной, крепкой, как бетон, штукатурки неотвратимо просачивались бледные, рахитичные звуки половинной скрипки.