Том 3. Тайные милости

Нет, она никогда не была безответной овечкой. Ведь это она, а не какая-то другая – смелая, упекла под суд начальника госпиталя, обворовывавшего мертвых. Начальник их тылового госпиталя был человек до того начитанный, что решил повторить в военных условиях мирные подвиги гоголевского героя – каждый умерший офицер стоял у него на полном довольствии еще две-три недели после смерти, некоторые даже успевали получить хромовые сапоги. Начальник госпиталя грозился лично пристрелить ее как собаку, но на всякий случай и уведомил органы о том, что «пригрел у себя на груди змею из недобитых князей и контрреволюционеров», которая мало того, что ворует мыло, чтобы мыть им свои косы и продавать на базаре, да еще и неуважительно отзывается о вожде. Насчет последнего начальник написал, что отзывы ее настолько ужасны, что он «не решается их повторить». Такое было дело. Но она не дрогнула, довела все до конца – расстреляли его, начальника. Может быть, сыграл свою роль и портрет ее отца – погибшего в гражданскую войну красного командира; портрет его был случайно обнаружен одним из разбиравших дело на стене местного краеведческого музея. «Что же ты ничего не сказала нам про отца?» – спросил ее тогда разбиравший. «Я ведь сказала – умер в двадцать пятом году». – «Умер? Там написано погиб, а не умер, он же у тебя герой, что за чепуха!» – «Нет, он не погиб, он умер от ран, умер в своей постели». – «Глупая ты, – подытожил разбиравший, – хотя и везучая…»

Нет, она не была ни глупой, ни робкой. Просто не умела никуда влезать, не умела «просачиваться», как говорил ее сын Георгий. Хорошее слово «просачиваться» – точное. Вот сын умеет просачиваться. Все то разное, что болтают сейчас о нем в городе, вздор. Она знает доподлинно – сын «просочился» без каких бы то ни было связей, как любит он говорить – «на чистом сливочном масле». Ему едва за тридцать, а он уже чуть ли не второе лицо почти в полумиллионном городе. Это у него от отца – великое умение везде быть своим, какая-то удивительная особенность приспособляться, не пресмыкаясь, сохраняя при этом полную видимость собственного достоинства.

Анна Ахмедовна размяла еще одну папироску, дунула в мундштук, прикурила. Долила фарфоровый чайничек кипятком. Дожидаясь, пока старая заварка даст хоть какой-то настой, вспомнила о чайном сервизе. О том самом, кузнецовском, из которого остался сейчас в живых только вот этот изящный чайничек с теплыми гладкими боками, – она провела ладонью по округлостям чайничка, будто по лицу давно знакомого, бывшего в долгой разлуке человека. Чайный сервиз достался в приданое ее бабке княгине, потом он перешел по наследству к ее дочери – тетке Анны Ахмедовны, а потом уже попал к ней самой. Сервиз проживал в их семье еще с прошлого века – не было в доме более дорогой реликвии. Так что когда однажды вечером, возвратившись после работы домой, Анна Ахмедовна увидела на полу большой комнаты черепки сервиза и пьяно храпящего мужа поперек застеленной белым покрывалом кровати, она чуть не лишилась чувств. Ноги у нее подкосились, и она стала сползать по дверному косяку. На ее счастье у порога стоял стул, на котором муж обычно поправлял перед выходом свой протез, и она успела присесть.

– Будь ты проклят! Этого я тебе никогда не прощу! – ненавидяще глядя в сторону лежавшего поперек кровати пьяного мужа и уже почти не различая его от застилавших глаза слез, прохрипела она в отчаянии. – Никогда!

– Ма! – словно издалека раздался голосок ее семилетнего сына. – Ма, это я…

Она и не заметила вгорячах, что сын тоже дома, в той же комнате, где и отец.

– Что, ты?

– Разбил.

– Ты? Ты! – Не помня себя от ярости, она схватила с пола попавшийся под руку тапок и, целясь в мужа, швырнула его изо всей силы.

Тапок угодил сыну в лицо. Он присел на корточки, уткнулся лицом в колени; молча, без единого звука.

– Сыночка? Что с тобой, сыночка?! – приходя в себя, подскочила она к нему. – Сыночка, родненький, прости!

Словом, безобразная сцена разыгралась тогда у них дома под безмятежный храп пьяного отца. Он уже тогда стал тем, что называл Шекспир «пузыри земли», и жить ему оставалось совсем недолго.

Такая была история с этим сервизом. А Георгий молодец – признался, хотя вполне мог свалить все на пьяного отца. Тот ведь допивался до чертиков и не то что сервиз разбить, дом мог спалить и не вспомнить. Анне Ахмедовне стало радостно за своего мальчика, за то, каким он у нее был когда-то честным и мужественным. Она до сих пор свято верила, что нравственность автоматична, почти инстинктивна, если, конечно, такой инстинкт в человеке заложен. Трудно сказать, изменила бы она свое мнение по этому поводу или нет, если бы узнала, как недооценила тогда малолетнего сына, если бы узнала главное: Георгий не разбивал сервиза. Он взял вину на себя, испугавшись яростного проклятия матери, побоявшись, что она действительно «не простит» отца.

X