Том 3. Воображаемые жизни

После Ален стал бродяжничать и встретил в Мобюссоне, в гостинице «Попугая», Карандаса, своего товарища по оружию, евшего рубцы вместе с другим человеком, которого звали Жаном Малым. Карандас имел при себе копье, а у Жана Малого был на поясе затянутый шнуром кошель. Пряжка на поясе была тонкого серебра.

После выпивки они сговорились идти лесом в Сенлис. В сумерки пустились в путь. Когда они уже были в глубине леса, среди темноты, Ален начал замедлять шаг.

Жан Малый оказался впереди. Во мраке Ален со всего маху всадил ему дрот между лопаток, а Карандас в то же время хватил его по голове копьем. Тот упал ничком, Ален насел сверху и полоснул ему ножом по горлу; потом они забили рану сухими листьями, чтобы на дороге не было кровавой лужи. Над поляной показалась луна. Ален отрезал пряжку у пояса и развязал шнуры кошеля, где оказалось шестнадцать золотых лионов и тридцать шесть патаров. Лионы он взял себе, а кошель с мелочью кинул за труд Карандасу, держа дрот наготове. Тут же на поляне они расстались. Карандас поклялся Пречистой Кровью, что этого ему не забудет.

Ален не решился идти в Сенлис и вернулся кружным путем к городу Руану.

Наутро после этой ночи, когда он проснулся под цветущей изгородью, он увидел себя окруженным конными людьми, которые связали ему руки и повели в тюрьму. Возле калитки, проскользнув за крупом лошади, он пустился бежать в церковь святого Патрикия и там притаился за престолом. Стража не смела пройти через паперть.

Оказавшись в безопасности, Ален свободно бродил по церкви и хорам и разглядывал прекрасные чаши из благородных металлов и сосуды, очень удобные для переплавки.

На следующую ночь у него уже было два товарища, Денизо и Мариньон, воры, как и он. Мариньон был с отрезанным ухом. Им было нечего есть, и они завидовали шнырявшим по церкви мышам, которые гнездились под плитами и жирели, отъедаясь крошками священного хлеба. На третью ночь голод принудил их выйти, и служители правосудия их схватили. Ален стал кричать, что он клирик, но забыл сорвать зеленые нарукавники.

В тюрьме он тотчас попросился сходить на двор, распорол там свою куртку и бросил нарукавники в нечистоты, но тюремщики предупредили прево. Явился цирюльник и обрил Алену всю голову, чтоб уничтожить тонзуру.

Судьи смеялись над кухонной латынью его псалмов. Он не мог прочесть до конца «Отче наш» и тщетно божился, что епископ посвятил его в первую степень ударом по щеке, когда ему было десять лет.

Его подвергли допросу, как всякого мирянина, сперва на малой кобыле, потом на большой.

На огне пыточной кухни, с вывернутыми веревкой членами и с переломленной шеей, он сознался в своих преступлениях.

Наместник прево тут же объявил приговор. Алена привязали к повозке, приволокли к виселице и повесили. Солнце палило его труп.

Палачу досталась его куртка, отпоротые нарукавники и хорошая шапка тонкого сукна, подбитая мехом, украденная Аленом в гостинице.

ГАБРИЭЛЬ СПЕНСЕР Актер

Его мать была веселая женщина, по имени Флум, содержательница низкого маленького зала в глубине Роттен-Рова, в Пиккед-Хетче. К ней приходили после ужина капитан с медными перстнями на пальцах и двое франтов в просторных камзолах. У ней жили три девицы, по имени: Поль, Доль и Моль, которые не выносили запаха табака. Потому они нередко уходили наверх полежать, и вежливые кавалеры сопровождали их, заставив предварительно выпить по стакану теплого испанского вина, чтоб отбить запах трубок.

Маленький Габриэль сидел, согнувшись, под навесом камина, следя за тем, как пекутся яблоки, которые потом клали в горшок с пивом.

Приходили также актеры самой разнообразной внешности, не смевшие являться в большие таверны, куда шли состоятельные компании. Одни хвастались, другие с глупым видом цедили слова. Они ласкали Габриэля и научили его стихотворным отрывкам из трагедий и грубым сценическим шуткам. Ему подарили кусок темно-красного сукна с потертой золотой бахромой, бархатную маску и старый деревянный кинжал. В таком виде он важно выступал один перед очагом, размахивая головней вместо факела, а мать его, Флум, трясла своим тройным подбородком от восхищения перед скороспелым талантом сына.