Том 3. Воздушный десант

— За что впился в меня клещом?! — вспылила молодка. — Говорю: капиталистка, мильёнщица. Вот, гляди мой магазин! — Она отложила недожеванный концентрат, сдернула с загорбка свою котомку и прыгающими руками начала опорожнять ее на нары. Она была во всем резкая, быстрая, взрывчатая. Выбрасывая моточки разноцветных ниток, вышитые салфетки, лоскутья дешевой мануфактуры, поношенные детские платьица, молодка приговаривала:

— Ниточки-то самолучшие, «ленинградское мулине». Салфеточки сама вышивала для себя. Платьица со своих ребятишек сдернула. Обобрала и себя, и дитенков, и квартиру под метелку.

Задрожала вся, схватила одну из салфеток и прижала к лицу. Старушки начали утешать ее, а мы не знали, что делать, и только вздыхали глубже и шумней обычного. Лейтенант покусывал себе губы и бормотал:

— Перестаньте, не сердитесь. Я ведь так спросил, не со зла. Из глупого любопытства. Извините меня!

Молодка довольно скоро перемогла слезы, бросила смоченную салфетку в общую кучу и проговорила со вздохом:

— Э-эх-х!.. Кому-то угодят мои слезки… — Обернулась к бабушке с внучкой: — А вы чего, ждете отдельного приглашения? Выкладывайте свой магазин!

Старушка и девочка засуетились около котомок.

— Не надо, не надо. Перестаньте! — твердил лейтенант. У него стало такое пристыженное, растерянное лицо, которое никак не шло к его бравой выправке и погонам.

— Нет уж, не перестанем. Тронули нас за сердце — получайте! — Нетерпеливая молодка помогла бабушке и внучке вывернуть котомки. У них были тоже нитки, тряпки. — Вот судите, кто мы! А есть и спекулянты, товарищ лейтенант, есть, много, — продолжала молодка. — Только ты не там ищешь их, где они водятся.

— А где же? — спросил лейтенант.

— Они не ездят, а больше по местам сидят. Теперь им не надо ездить, к ним на дом приедут, с дома все купят и развезут. А если ездят, то не по-нашему, не ради Христа.

На первый взгляд все вытеснила и хозяйничает одна сплошная война. Но приглядишься посильней… В тесноте, в грязи, в чаду войны шевелится и мирная жизнь. Чаще всего она таится под землей. Постоянно видим: был человек — и вдруг не стало, провалился в землю, или не было человека — и вдруг вынырнул из земли, как из воды. Так же и лошади, коровы, свиньи, овцы, куры, гуси, собаки, кошки — то провалятся, то всплывут. Дома, хлевы давно разбомблены, сожжены, и все живое квартирует в землянках. Рассказывают, что сначала скот и птица не хотели идти в подземелья, возможно, пугались их, как могилы, а теперь усвоили, что могила-то наверху, и как заслышат стрельбу или самолетный гул, так во всю мочь за пазуху к матушке земле.

Особенно набойчились гуси. Они пасутся всегда с вожаком. И вот как почует вожак в воздухе опасность — распахнет крылья и загогочет. Это у них сигнал воздушной тревоги. И весь косяк лётом к дому. Раньше такие гуси не летали, и звание было им сухопутные, пешеходные, и ходили они кое-как, вперевалочку, будто ревматики. А война так вышколила, что полетели не хуже диких. И куры тоже настропалились, не уступят гусям.

Пословицу «курица не птица, баба не человек» вспоминают нелестно: хоть и народная мудрость, но отсталая, особенно от баб. Нынче бабы даже впереди мужиков скачут и в работе и в ученье. И называть бабу бабой уже опасно. Которым за пятьдесят лет, тех можно мамашами: они это кое-как переносят, а которым нет пятидесяти, тех только девушками. Теперь вместо старого, отсталого говорят: и курица — птица, и баба — человек.

Мирная жизнь поднимается из подземелий наверх. Что-либо целое — кирпич, стекло, бревно, доски — редкость в этом разбитом, сожженном краю, и под жилье повсеместно приспосабливают развалины, из всяческих обломков и огарков — деревянных, железных, картонных — воздвигают смешные и грустные, сказочно забавные халупы. Фанерки для столиков, стеклянные осколки для окон бережно везут издалека, вроде великой драгоценности.

На некоторых халупах висят красные флаги — там снова работают разные советские учреждения. Довольно часто и такое — по улицам, заваленным щебнем и мусором войны, идут школьники с книжками. В полях, промеж дорог, траншей и проволочных заграждений бродят с косами и серпами, с лопатами и мешками старики, молодайки, дети. Они убирают хлеб, траву, картошку, что не смяла, не сожгла и не съела война.

Лейтенант вполне резонно ждал себе серьезную нахлобучку, если большое начальство обнаружит мешочниц, и на каждой остановке напоминал им, что дальше ехать опасно, можно угодить под бомбежку. Но мешочницы не боялись.

— Бог милостив, — толковала старушка, ехавшая к сынам-партизанам. — Дал бы только повидаться с сынками, а потом и убиться можно.

— Не убьют. Поживешь еще, переживешь Гитлера. Не тот народ, чтобы торопиться умирать. Мы всех недругов переживем, и теперешних и будущих. Мы, как резина, не ломаемся и не рвемся. Мы только тянемся да сжимаемся и можем это до без конца. Пули, пушки не берут нас. Мы неубиенные, — говорила молодка зло, горько и гордо.