Том 3. Все о любви. Городок. Рысь

Говорите об опере, о туалетах. Только не надо говорить непременно правду.

— В оперу не хожу — денег нет.

Или:

— Сегодня утром смотрю — ах! — на новом чулке дырка!

Это не то. Надо держать высокий тон.

— Французы не понимают даже Чайковского, как вы хотите, чтобы они претворили (непременно скажите «претворили», я на этом настаиваю) Скрябина?

Или так:

— Пакэн повторяется!

И больше ничего. Пусть все лопнут.

Если разговор очень вялый, вы можете легко оживить его, бросив вскользь:

— Видела вчера в церкви Анну Павловну. Какая красавица!

Тут-то и начнётся.

— Анну Павловна красавица? Ну уж это, я вам скажу…

— Анну Павловна харя.

— Она одевается недурно, но ведь она ужасна!

— Одета она всегда возмутительно! Я даже не понимаю, где она заказывает эти ужасы. Её выручает смазливое личико…

— Личико?! У неё муравьиный нос. Фигура только и выручает.

— Горбатая… Один бок…

— У неё три ноги…

— У неё скорее фигура смазливая, чем лицо.

— Характер у неё смазливый, а не фигура.

— Несчастный муж! Жена, кажется, продаётся направо и налево…

— Женщине шестой десяток, и вечно за ней хвост мальчишек.

— Очевидно, умная женщина. Раз ей шестьдесят лет, да ещё и урод она, и одевается скверно, так за что же ей платят?

— Анну Павловна умна? Вот уж разодолжили! Дура петая-перепетая.

— А много ли им нужно! Была бы хорошенькая мордочка.

— Да одевалась бы хорошо.

— Так, значит, она хорошенькая?

— Совершенная цапля, только коротенькая… Кривая.

— Ну вот! А вы говорите, продаётся. Сама всем платит.

— Что же — значит, богатая?

— Ломанного гроша нет. Я ей сама старую шляпку подарила.

— Так как же тогда? Чем же она платит?

— Ах, какая вы наивная! Уж поверьте, что на это найдётся.

— А на вид ей не более тридцати.

— Ах, какая вы наивная! Ей на вид все восемьдесят.

Это разговор специально дамский.

Для возбуждения мужских страстей вы вскользь бросаете:

— Интересно мнение большинства. Следует нам вообще объединиться, разъединиться или отъединиться?

Тут пойдёт.

В общем, эти разговоры, если их не сбивать, могут длиться часа три-четыре.

Но если вам захочется есть, то вы всегда можете мгновенно погасить энтузиазм толпы и элоквенцию ораторов простой фразой, произнесённой вполголоса:

— Ах, я и забыла! Меня просили продать тридцать билетов на благотворительную лотерею. И куда это я их засунула… надо поискать.

Ровно через полторы минуты ваша комната останется пустой.

Окурки, бумажки от конфет, сизый дым, огрызки печенья — унылые клочья былого файфоклока — унылые файфоклочья.

Последние крики на лестнице:

— Заходите!

— Позвоните!

— Шшш… не крие па сюр лескалье![51]

Тоска

Не по-настоящему живем мы, а как-то «пока»,
И развилась у нас по родине тоска,
Так называемая ностальгия.
Мучают нас воспоминания дорогие,
И каждый по-своему скулит,
Что жизнь его больше не веселит.
 Если увериться в этом хотите
Загляните хотя бы в «Thе Kitty»,
Возьмите кулебяки кусок.
 Сядьте в уголок,
Да последите за беженской братией нашей,
Как ест она русский борщ с русской кашей.
Ведь чтобы так — извините — жрать,
 Нужно действительно за родину-мать
 Глубоко страдать.
И искать, как спириты с миром загробным,
Общения с нею хоть путем утробным.

* * *

Тоскуют писатели наши и поэты,
Печатают в газетах статьи и сонеты.
 О милом былом,
 Сданном на слом.
Lolo хочет звона московских колоколен,
Без колоколен Lolo совсем болен,
Аверченко, как жуир и фант,
Требует — восстановить прежний прейскурант
На все блюда и на все вина,
Чтобы шесть гривен была лососина,
Два с полтиной бутылка бордо
И полтора рубля турнедо.
 Тоже Москву надо
 И Дону-Аминадо.
Поет Аминадо печальные песни:
 Аминадо, хоть тресни,
 Хочет жить на Пресне.
А публицисты и журналисты,
И лаконичны, и цветисты,
Пишут, что им нужен прежний быт,
Когда каждый был одет и сыт.
(Милые! Уж будто и в самом деле
Все на Руси, сколько хотели,
 Столько и ели?)

* * *