Том 38. Полное собрание сочинений.

Какая странная, удивительная моя судьба. Едва ли есть какой бы то ни было забитый, страдающій отъ насилія и роскоши богачей бѣднякъ, который бы въ сотой долѣ чувствовалъ, какъ я чувствую теперь, всю ту несправедливость, жестокость, весь ужасъ того насилія, издѣвательства богатыхъ надъ бѣдными и всей подавленности, униженности — бѣдственности положенія всего огромнаго большинства людей настоящаго, трудящагося и дѣлающаго жизнь рабочаго народа. Чувствовалъ я это давно, и чувство это съ годами росло и росло и дошло въ послѣднее время до высшей степени. Мучительно чувствую теперь все это и, несмотря на то, живу въ этой развращенной, преступной средѣ богатыхъ и не могу, не умѣю, не имѣю силъ уйти изъ нея, не могу, не умѣю измѣнить свою жизнь такъ, чтобы каждое удовлетвореніе потребности тѣла, ѣда, сонъ, одежда, передвиженіе — не сопровождалъ сознаніемъ грѣха и стыда за свое положеніе.

Было время, когда я пытался измѣнить это мое, несогласное съ требованіями души, положеніе, но сложныя условія прошедшаго, семья и ея требованія не выпускали меня изъ своихъ тисковъ, или, скорѣе, я не умѣлъ и не имѣлъ силъ отъ нихъ освободиться. Теперь же, на девятомъ десяткѣ, ослабѣвшій тѣлесными силами, я уже и не пытаюсь освободиться и, странное дѣло, по мѣрѣ ослабленія тѣлесныхъ силъ, все сильнѣе и сильнее сознавая всю преступность своего положенія, я все болѣе и болѣе страдаю отъ этого положенія.

И вотъ мнѣ приходитъ мысль, что положеніе это мое не даромъ, что положеніе это требуетъ отъ меня того, чтобы я высказалъ правдиво то, что я испытываю, и этимъ высказываніемъ противодѣйствовалъ бы, можетъ-быть, тому, что такъ сильно мучаетъ меня, открылъ бы, можетъ-быть, глаза тѣмъ, или хотя бы нѣкоторымъ изъ тѣхъ, которые не видятъ еще того, что я такъ ясно вижу, и облегчилъ бы, можетъ-быть, хотя отчасти положеніе того огромнаго большинства рабочаго народа, которое страдаетъ и тѣлесно и духовно отъ того положенія, въ которомъ его держатъ обманывающіе ихъ и сами обманутые люди. И въ самомъ дѣлѣ, то положеніе, въ которомъ я нахожусь, для того чтобы обличить всю ложь и преступность установившихся между людьми отношеній, едва ли не самое лучшее и выгодное, для того чтобы сказать объ этомъ положеніи всю настоящую правду, не затемненную ни желаніемъ оправдать себя, ни завистью бѣдныхъ и угнетенныхъ противъ богатыхъ и угнетателей. Я нахожусь именно въ этомъ положеніи: я не только не желаю оправдываться, но мнѣ нужно усиліе, чтобы не преувеличить обличеніе преступности властвующихъ классовъ, среди которыхъ я живу, общенія съ которыми стыжусь, положеніе которыхъ ненавижу всѣми силами души и отъ участія въ жизни которыхъ не могу освободиться. Точно такъ же я не могу впасть въ обычную ошибку людей угнетеннаго и порабощеннаго народа и демократовъ, его защитниковъ, которые не видятъ недостатковъ и ошибокъ этого народа, а также не хотятъ видѣть тѣ смягчающія вину обстоятельства, сложныя условія прошедшаго, которыя дѣлаютъ почти невмѣняемымъ большинство людей властвующихъ классовъ. Безъ желанія оправдания себя и страха передъ освобожденнымъ народомъ, а также безъ зависти и озлобленія народа къ своимъ угнетателямъ, я нахожусь въ самыхъ выгодныхъ условіяхъ для того, чтобы видѣть истину и умѣть сказать ее. Можетъ-быть, для этого самаго я и былъ поставленъ судьбой въ это странное положеніе. Постараюсь, какъ умѣю, использовать его. Хоть это хотя отчасти облегчитъ мое положеніе.

2.

Въ богатомъ деревенскомъ домѣ владѣльца болѣе тысячи десятинъ земли гостилъ двоюродный братъ его жены Александръ Ивановичъ Волгинъ, уважаемый въ своемъ мірѣ холостякъ, служащій въ московскомъ банкѣ съ жалованьемъ въ восемь тысячъ. Съ вечера, уставъ отъ игры съ домашними по тысячной [въ] винтъ, Александръ Ивановичъ, войдя въ спальню, выложилъ на покрытый салфеточкой столикъ золотые часы, серебряный портсигаръ, портфель, большой замшевый кошелекъ, щеточку и гребенку, потомъ снялъ пиджакъ, жилетъ, крахмальную рубашку, двое панталонъ, шелковые носки, англійской работы ботинки и, надѣвъ ночную рубашку и халатъ, вынесъ все это за дверь, а самъ легъ на чистую, нынче перестеленную пружинную кровать, съ двумя матрасами, тремя подушками и подшитымъ простыней одѣяломъ. Часы показывали двѣнадцать. Александръ Ивановичъ закурилъ папиросу, полежалъ навзничь минутъ пять, перебирая впечатлѣнія дня, потомъ задулъ свѣчу и повернулся на бокъ и, хотя и долго ворочался, все-таки заснулъ около часа. Проснувшись утромъ въ восемь, онъ надѣлъ туфли, халатъ, позвонилъ. Старый, уже тридцать лѣтъ служащій въ домѣ, отецъ семейства, дѣдъ шести внуковъ, лакей Степанъ поспѣшно, на согнутыхъ ногахъ, вошелъ къ нему съ вычищенными до блеска вчера снятыми ботинками и всей выбитой и вычищенной парой и сложенной крахмальной рубашкой.