Том 4

На площади было людно и шумно. Песни, галдеж, басовитые голоса баянов, частый перестук каблуков — все сливалось в один протяжный гул. Когда-то, в далекую старину, это место в Старо-Каланчевской называлось майданом и служило главным образом плацем, где старокаланчевские казаки проводили строевые смотры и упражнялись в джигитовке и рубке лозы. Теперь же сюда пришла, казалось, вся станица. Милиционер-регулировщик, картинно взмахивая полосатым жезлом, указывал, какой машине и где именно надлежало остановиться. Старокаланчевцы все прибывали и прибывали — кто на машине, кто пешком, а Дворец культуры с высокими белыми колоннами и с отлогими ступеньками принимал и принимал гостей, и все видели, что на старом майдане было тесно, что следовало бы его малость раздвинуть. Но как?

Просторный, с широкими проходами зал дворца был переполнен задолго до начала собрания. Те, кто опоздал, толпились в дверях или шпалерами выстроились вдоль стен. Низко свисали две огромные люстры, похожие на мельничные колеса. Длинный, во всю ширину сцены, стол уже поджидал членов правления. Был он покрыт кумачом. По бокам стояли вазы с неяркими осенними цветами. Графины с водой, стаканы были поставлены и на столе и на трибуне. И вот из боковой двери вышли Щедров, Крахмалев, Русанов и все члены правления. В зале застыла настороженная тишина. Слышались приглушенные голоса.

— Так это и есть сам Щедров?

— А что? Непохож?

— Лично мне он почему-то представлялся высоким. А он так себе, и щупловатый, и росточком не вышел.

— Зато в ногах крепок. Видала, как поднимался по ступенькам.

— Родом из Усть-Калитвинской, можно сказать, свой, доморощенный.

— Сын кочубеевца Ивана Щедрова. Его батько завзятый был конник и дружок Колыханова. Тоже, бывало, с седла не слазил и с саблей не расставался. А сынок, сказывают, к коню боится подступиться.

— Каждому, Василий, свое. Что он нам зараз скажет…

— Потерпи малость, скоро узнаешь.

— В женских рядах — свое:

— У него уже и чуб отрос.

— Небольшой, как у новобранца. А обличьем ничего, приятный.

— Дажеть симпатичный!

— Тебе бы, Марфенька, такого женишка!

— Да ты что? — Марфенька толкнула соседку, усмехнулась. — Придумала! Мне такой никак не подходит. Как с ним, с таким деятельным, ночью утешаться?

— Э! О чем печалишься! Ночью все они одинаковые — и деятельные, и бездеятельные!

Поднялся Крахмалев, постучал карандашом о графин. Выпил из стакана воды, откашлялся. Постоял, морща лоб, подождал, пока стихнет гул.

— Товарищи, потише! Эй, бабоньки! Посмеяться могли бы и дома! — Крахмалев снова откашлялся. — Слово для доклада имеет товарищ Щедров Антон Иванович, первый секретарь нашего райкома. Прошу соблюдать полную тишину!

Сопровождаемый рукоплесканиями Щедров подошел к трибуне. Поджидая тишины, раскрыл папку с докладом. При ярком свете люстр в первых рядах хорошо были видны строгие лица, озабоченные, чего-то ждущие глаза, и он ощутил в груди странное, никогда ранее еще не испытанное им волнение. В первом ряду, как раз перед трибуной, он увидел седую женщину, чертами лица похожую на его покойную мать. Он поглядывал на нее ласково, как сын на родную мать, и словно бы ей одной читал доклад. И все время, пока он говорил, и после, когда начались выступления, Щедров все так же видел в первом ряду седую женщину, чем-то похожую на его мать. «И эта женщина, так похожая на мою мать, и рядом с нею плечистый мужчина с сурово сдвинутыми бровями, и все сидящие в зале — что мы, руководители района, без них? — подумал он. — Ни Щедров, ни Крахмалев, ни кто-то другой, пусть у него будет хоть семь пядей во лбу, без них ничего сделать не сможет, а вот с ними любой из нас сделает даже невозможное…»

На трибуне — животновод колхоза Илья Васильевич Дударенко. Мужчина рослый, вялый в движениях, он неумело, как-то боком приблизился к трибуне. Из кармана извлек платок, старательно вытер им шею, облысевшую голову, осмотрелся.

— Товарищи, граждане! — Голос у Дударенко глухой. — Вот уже сколько годов меня кровно беспокоит скотоводство и все, что проистекает из этой отрасли хозяйства. Ежели, допустим, для урожая зерновых достаточно одного хорошего майского дождя, то для получения мяса, молока, яиц и прочей продукции этого недостаточно. Тут, товарищи, весь вопрос упирается не в дождь, а в продукцию! Допустим, все у нас хорошо по части нашей культурности. Допустим, и учеба у нас налажена, и, куда ни глянь, повсюду читчики и беседчики, а по вечерам поют хоры и лихо отплясывают танцоры. Допустим, что уважаемый наш Степан Петрович Крахмалев начисто искоренил все свои недостатки…

На эти слова собрание отозвалось одобрительным смехом. Щедров что-то записывал. Крахмалев ладонью прикрыл глаза и низко опустил голову.

— Однако ежели ко всему этому не прибавить центнеры продукции — всем нам грош цепа! — чувствуя поддержку собрания, смело продолжал Дударенко. — Нужен, товарищи, постоянный рост базиса. Растет у нас базис — мы герои, не растет базис — беда! Тут уже не помогут ни песни, ни пляски! Правильно я говорю?

В зале веселое оживление.