Том 4

– Хорошо. Вот вы считаете себя нормальным человеком. Допускаю, что это так. Нормально тогда, по-вашему, признавать Постороннего Наблюдателя ученому?

– Не понимаю, – говорю, – чем вам помешал этот Наблюдатель. Что он – шпион американской разведки, что ли?

– А вы увиливаете от ответа, Давид Александрович. Увиливаете. Не так начинаете наш разговор.

– Почему же? Я ответил на ваш вопрос, что в ученых делах ничего не понимаю. Давайте о медицине говорить. Хочу знать, сколько меня здесь продержат.

– Когда вылечат, тогда и выпишут. Таков порядок.

– Чудесно. Мне здесь нравится. Обхождение вежливое. Я люблю таблетки пить успокаивающие. Пей сколько хочешь. И палата хорошая: тихая, а сосед молчит и не курит. В общем, вполне дом отдыха нашего профсоюза.

– Давайте, Ланге, без шуток. Повторяю: чистосердечные признания и правдивость будут первыми симптомами вашего выздоровления. Вот – фотокопия амбарной книги. Почерки идентифицированы, да вы и не отказываетесь ведь, что вели записи собственноручно. Поэтому давайте ближе к делу. С чьих слов или с чьих сочинений?

– Скажите, что нужно делать, чтобы прекратить сердечные перебои? – спросил я, оттягивая время для соображения.

– Я не врач, – сказал тип и покраснел, поняв, что жидко обкакался. – Я не терапевт, – поправился он. – Так с чьих слов или с чьих сочинений ваши записи?

– Сколько мне дадут за то, что я их вел?

– Вас не собираются судить. Вас лечат.

– Спасибо за бесплатное лечение. Хорошо. Я скажу вам всю правду. У меня был в Москве друг. Абрам Грейпфрут. У него были парализованы руки после допросов в Министерстве госбезопасности. Разумеется, он не мог записывать своих мыслей о наболевшем на обиженной душе и просил делать это меня, что я и делал. Не отказывать же искалеченному приятелю. Затем Абрама увезли в Израиль две дочери. Записи он просил меня сохранить до лучших времен, то есть до его распоряжений. Абрам недавно умер. Вы можете увидеть у меня дома фото его гроба и письмо от старшей дочери. Это все. – Насчет гроба и письма я внаглую соврал.

– Дополнить что-нибудь желаете?

– Конечно, – говорю, – с большим удовольствием желаю сделать пояснение.

Когда я записываю с чужих слов, у меня в голове не остается ни малейшей памяти о записанных мыслях и наблюдениях. Я поэтому не мог кончить школу и пошел на завод, где, разрешите напомнить, работал до последнего дня и считаюсь замечательным карусельщиком. Мне Косыгин руку пожимал…

И верите, после этих моих слов тип снова густо покраснел, а я вспомнил мгновенно, где я его все-таки видел. Вспомнил! Далеко, значит, мне до склероза! Мы еще попляшем, Давид! Мы еще покружимся на славной карусели с серебряными бубенчиками!

Однажды к нам на завод пожаловал Косыгин. Мы выпускали важную продукцию по контракту с Америкой, и он пожаловал проведать, как у нас идут дела. С ним был важный американец. И конечно же в охране Косыгина я видел этого сидящего передо мной типа в белом халате. Я не мог ошибиться! Да и он наверняка узнал меня. Как же не узнать, если он простреливал меня своими фарами, когда Косыгин остановился около моего карусельного станка. Тип смотрел на меня так, держа одну руку в кармане, как будто я вот-вот должен был вынуть пушку, чтобы пустить в пузо премьер-министра семь разрывных пуль, а тип готов был предупредить это жуткое покушение одним метким выстрелом прямо в поджелудочную железу, другим – в сонную артерию. Как же нам было не вспомнить друг друга с помощью Косыгина! Замечу здесь, что после покушения фани Каплан – этого неважного ворошиловского стрелка – на Ленина охрана вождей, прибывавших на встречу с родным рабочим классом, была такой тщательной, что нам запрещалось держать в руках тяжелые предметы, металлические болванки и инструменты.

– Увиливаете, Ланге, от прямого ответа, – сказал тип. – А вы перечитывали амбарную?

– Боже упаси! – сказал я. – Зачем? Я же не для себя записывал, а для Грейпфрута, для больного парализованного Абрама.

– Ну, хорошо. Покончим пока с этой темой. У вас есть знакомые среди персонала спецбольницы?

– Чем вызван такой вопрос? – спросил я.

– Вы могли бы с ним или с ней передать записку домой и получить передачу. Иным образом это сделать сейчас невозможно. Мы идем вам навстречу.

– Нет у меня здесь знакомых.

– А до вас доходит, Ланге, – начал раздражаться «терапевт», – что вы отягчаете свое положение? Вы понимаете, что вас могут скрутить в бараний рог и тогда вам уже не выпрямиться?

– Ну, – говорю, – если вы так слабы и не влиятельны, что не можете без помощи персонала спецбольницы передать моей семье записку и мне принести домашней пищи, то навряд ли согнете меня в бараний рог. Навряд ли!

– Со-о-о-гну-у! – просто взвыл вдруг от бешенства мой лечащий врач. – Согну-у! – Тут он взял себя в руки, вогнал, так сказать, бешенство внутрь, но оно исказило его прикидывавшуюся благодушной харю, да и сам он больше не корчил из себя сочувственного добряка. – Я не таких сгибал вот этими руками.

Стальные духом раскалывались у меня, как овечки! Понятно?