Том 4.

Вообще же он читал книги, как многие молодые люди, небрежно и самонадеянно. Писателей — в первую очередь современных, и в том числе Хемингуэя, — он ни в грош не ставил. Сочинения их он читал рассеянно и поэтому никогда не мог вникнуть в их внутреннее содержание. Вследствие своей рассеянности он был равнодушен и к искусству. Поэтому книги не доставляли ему никакого наслаждения. С самого раннего детства его испортили кинофильмы с дурными сюжетами, и он читал великие книги прошлого и настоящего так же, как смотрел кинофильмы. Внимание Ростика привлекала только канва содержания, то, что обычно называется сюжетом. Смысл произведения и тем более его поэзия были ему совершенно недоступны. Он следил за действием с мальчишеским интересом и давал оценки художественным образам с тем же непростительным мальчишеством. Таким путем великие черты реализма превращались у него в унылую будничность. Он знал, например, что солнце не может быть черным, и вся громадная шолоховская картина гибели Аксиньи для него сводилась к происшествию, в котором кончалась любовная связь Аксиньи с Григорием Мелеховым. Так и книга, которую он теперь читал. Отдельные слова и удачные выражения — другое дело, их Ростик запоминал: пригодятся.

Читать было скучно, Ростик посматривал на небо. Смеркалось. Вечером будут гости. Сегодня мать начинает свою кампанию. Старик, который должен был прийти сегодня, интересовал Ростика нисколько не больше, чем старик из книги Хемингуэя. Скучно все это, откровенно говоря. За версту видно, что эти соседи — люди устаревшей категории. Мудрая мамаша почти не говорит о них, а об этой девушке, дочери или племяннице, вообще не упоминает.

Да, в разговорах с Ростиком Елена Васильевна пока не упоминала Ирочку. Она не хотела заранее ее восхвалять. Потом Елена Васильевна объяснит Ростику, в чем сила простоты и естественности, которые присущи этому прелестному юному существу. А пока пусть сын томится незнанием. Но тут мудрая Елена Васильевна ошибалась. Ростик нисколько не томился. Не умел.

Нина Петровна сердилась. Иван Егорович, видите ли, не желал идти в гости. Ему не понравился этот малый. Елена Васильевна тоже ему не нравилась. Подумаешь, какая цаца! Ну, малый еще туда–сюда, но чем плоха Елена Васильевна?

— Почему она тебе не нравится? — в который раз спрашивала Нина Петровна.

А Иван Егорович и сам не знал почему. Он мог бы многое сказать против Елены Васильевны, но ничего определенного не было.

— Мадама! — буркнул он.

Для людей его поколения это слово было символом буржуазности — пусть мелкой, но все–таки буржуазности.

Нина Петровна, насмерть очарованная Еленой Васильевной, с негодованием отвергла это слово. Она повторила свой обычный тезис, что Иван Егорович безнадежно отстал от жизни, и в заключение с каким–то новым свистом в голосе заметила, что ему теперь вообще никто не нравится, кроме дачной соседки Иллирии Сергеевны.

Этот свист подействовал на Ивана Егоровича ошеломляюще. Нина Петровна ревновала? Ничего подобного в его жизни никогда не было! Нина Петровна, с дорогих дней молодости державшая его в режиме равнодушия!.. Нина Петровна в очках, с голосом, как печная задвижка… Она ревновала! Какая небылица!

— А что? — сказал Иван Егорович. — Возьму и женюсь на дачной соседке! Она покрасивее тебя, мамаша.

Он думал пошутить, а вышло скверно. Нина Петровна с тем же свистом в голосе заявила, что ее молодость загублена, он никогда ее не любил, всю жизнь обманывал, волочился за кем придется… Шли давно забытые имена соседок, приятельниц, знакомых. Иван Егорович мог бы гордиться таким количеством побед, но он ничего похожего не помнил, а некоторые из дам, названных его супругой, были ему в свое время даже ненавистны.

— Плюсуй! — весело и злорадно повторял он. — Плюсуй!

Надо было поскорее надеть выходную пару и таким образом прекратить неприятный разговор. Мадама не мадама, а пойти придется.

— Отвернись! — строго сказал он Нине Петровне. — Я переоденусь!

— Можешь выйти.

— Не желаю! Отвернись!

Она фыркнула с исконным презрением к его тощим красотам. Это значило, что наступил мир. Но про Иллирию Сергеевну она все–таки не забыла и сказала, что он смешон и жалок в своем неравнодушии к этой… Нина Петровна не нашла подходящего слова, ибо ничего плохого про Иллирию Сергеевну придумать не могла. А Иван Егорович тайно и зловеще подумал, с какой радостью он променял бы… И вовремя сдержался. Мысли, мысли буйные и пустые… Один горячий пепел, и больше ничего.

…Ирочка шла домой в прескверном настроении. Ей, как часто говорится в девятнадцать лет, не хотелось жить. Что она наделала! Зеленый ужас! Начать с того, что познакомилась с парнем где–то между небом и землей, когда он болтался в люльке перед ее окном. Потом, как ненормальная, вообразила, будто он ей послан богом в придачу к янтарному ожерелью, самому дорогому в ее жизни подарку. «Послан богом»! Откуда сие? Ирочка сразу вспомнила знаменитое письмо Татьяны. Она мысленно сравнила Володьку с Онегиным, и ей сделалось тошно…