Том 4.

— Почему я ушла из бригады! — Ирочка прошлась перед самыми глазами Володьки. — А ты вспомни, что случилось на бульваре.

— Помню. Ему надо было так дать, чтоб навеки забыл, как к девушкам приставать.

— Вот–вот, — презрительно пожала плечами Ирочка. — Я не хотела стать яблоком раздора.

— Ладно. Но можно было, кажется, со мной потолковать. Ведь не чужие.

— Не додумалась.

— Считай, что верю.

— А чего ради мне врать?

Он промолчал.

— Чужие не чужие, — сказала Ирочка, — но ведь и не родные.

«Началось!» — с болью подумал Володька. Ирочка медленно ходила у него перед глазами и никак не могла начать.

— Видишь ли, Володя… — наконец сказала она. «Вижу, все вижу», — мысленно откликнулся он с бесконечной болью.

— Нам давно пора поговорить серьезно.

«Врешь, недавно».

— Видимо, нам надо расстаться.

«Другой нашелся!»

Оба подавленно молчали. Ирочка не умела скрывать правды, Володька не умел понимать неправды.

— Почему же тебе надо расстаться?

— Не мне, а нам.

— Ладно, нам. Ты умная, скажи: почему?

Неожиданно, как на экзамене в школе, Ирочка поняла, что ответить ей нечего.

— Не знаю, Володя, — печально сказала она, жалея, что пришла сюда, и думая, как бы поскорей уйти. — Не знаю. Но надо.

Володька легко поднялся и увидел безбрежную Москву, раскинувшуюся у него под ногами.

— Ирочка, — с нежностью произнес он. — Не надо.

— Что, Володя? — шепотом спросила она. — Я не понимаю.

— Не надо. Не решай, как в воду бултых. Жизнь не вода, не вытрешься. Ты многому меня научила. Я тобой жил. Не надо решать. А что из бригады уходишь — дело твое. Хотя я здесь все переделаю.

Ирочка на мгновение встрепенулась.

— Как переделаешь?

— Как мы с тобой говорили.

— Не понимаю. Мы ничего не говорили.

— На ветер, значит? А я подписался на твою «Комсомольскую», — сказал он совсем по–детски. — Мне многое понять надо. А ведь это все ты. Ты, ты!..

Володька заметил, что лицо Ирочки стало равнодушным.

Его признания казались ей сейчас такими мелкими. Она не понимала, что он говорит с ней о самом сокровенном, о том, что она вызвала к жизни в его душе.

— А зачем тебе «Комсомольская»? — беспечно сказала Ирочка. — Ты и без нее проживешь!

Володька понял: это конец! Ей нет до него никакого дела. Она считает, что он может оставаться серым на всю жизнь. Он не такого качества, как тот поклонник с «Москвичом». В голове у Володьки закружилась немыслимая карусель. «Вот как ты подытожила, дорогая!..» Светлое платье, цветной платочек, порозовевшие от загара ноги, знакомые глаза с застывшим в них презрительным выражением — все это сейчас немыслимо кружилось перед Володькой. Он потерял власть над собой и отчаянно двинулся на Ирочку. Протягивая к нему руки, чтоб он не приблизился, Ирочка пятилась от него и не видела, что пятится на край крыши.

В эти немногие секунды Володька увидел себя сразу с матерью дома, в станице, и с отцом на Красной площади, и с Ирочкой на реке, и с Иваном Егоровичем за разговором, и с ребятами, когда по утрам все сходились на работу. «Прощайте…» — говорил он Ивану Егоровичу, ребятам, самому себе. Ирочка не знала, как ей увернуться, и продолжала пятиться на край крыши.

И вдруг карусель, кружившаяся перед Володькой, разом остановилась. Придя в себя, он увидел Ирочку в двух шагах от гибели, и холодный пот прошиб его с ног до головы. Володька своими глазами впервые в жизни увидел самое страшное: он был готов убить человека.

Ирочка отбежала от края крыши и дрожащими руками повязывала свой цветной платочек.

Володька схватился за голову и побежал к слуховому окну, чтобы скорее спуститься вниз, к ребятам.

Глава двадцать шестая Светлана празднует

Испуг давно прошел, и происшествие на крыше казалось Ирочке странной небылицей. В момент опасности она так и не поняла, что ей грозило. Ее испугало только лицо Володьки, потерявшее человеческое выражение.

В течение всего дня Ирочка испытывала ненависть к Володьке, которая казалась ей смертельной. К вечеру ненависть пропала и непонятно откуда явилась мысль: «Вот, оказывается, как любят!» Ей хотелось прогнать эту мысль как непозволительную, но ничего не получалось. Вдобавок возникло еще и доброе чувство к Володьке, прямо хоть плачь! О примирении нечего было и думать, но мысль о нем настойчиво лезла в голову.

Ирочка сравнивала Володьку с Ростиком. Ее кумир сидел рядом с ней в машине. Со своим обычным небрежным изяществом он вел автомобиль по узким переулкам Москвы. Его красота была бесспорная, показательная, установившаяся. Такую красоту на веки вечные заказали миру греки, она усваивалась культурными людьми со школьной скамьи. Володька тоже был красив, но как–то не по–гречески, неокончательно, непрочно.

Ирочке захотелось прижаться к Ростику и навсегда забыть о Володьке.

Светлана ждала их у ворот и была видна издалека, как яркое пятно на коричнево–грязном фоне переулка, сплошь состоявшего из древних бревенчатых стен. Она показала Ростику, как въехать во двор, пустынный, заросший травой, с двумя развесистыми деревьями над черным сараем, и он вкатил сюда свой уютный и жизнерадостный «Москвич».