Том 4

«Спасибо, дорогие друзья!.. Пауза. Звенят стаканы. Четверо у стола садятся. Пятый еще стоит. Вино из дрожащего стакана льется на пальцы его большой и слабой руки. Он высок ростом и костляв. Заросшее бородой его больное лицо с красным румянцем на скулах морщинисто улыбается. Большие глаза, блестящие от лихорадки, глядят из темных впадин на друзей и, кажется, не видят их.

— Итак, с новым годом!..

Затем он садится, тяжело кладет локти на стол, упирает волосатый подбородок в кулаки…

— Не очень-то весело сидеть с умирающим человеком… Э, бросьте, чего там!.. Умирать, честное слово, не страшно, — жалко покидать навек нашу планету — зеленую, шумную, скандальную… Я бы еще тысячу лет прожил, право… Весной поеду в Париж, к доктору Манухину освещать селезенку рентгеном. Мне Горький рассказывал в двадцать первом году, как его Манухин спас. Жил он на Капри, чахотка в сильнейшем градусе, доктора дали два месяца жизни. Приехал Манухин, сейчас же Алексея Максимовича на пароход — в Неаполь и сделал двенадцать освещений селезенки. А через два месяца вместе вино пили…

Расширенные зрачки его бегали по лицам друзей. Казалось, он боялся одного, что вот переглянутся друзья и скажут: «Ну, брат, прощай, тебе надо в постель, час поздний, выздоравливай»…Простятся крепким рукопожатием и с облегчением пойдут в прихожую и там, надевая калоши, вполголоса заговорят о чем-то совсем уже постороннем и веселом…

— Да пейте же, товарищи… Угощение у меня слабое. Говорил старухе — расстарайся, купи чего-нибудь повкуснее… Надо бы самому было выйти… Прямо говорю — что хотите делайте, а я в постель не лягу… Знаете, — сколько я молчал на этом проклятом матрасе? Лихорадочное возбуждение, — чепуха… Весь мир в лихорадке трясется… А вспомните, — щадили мы себя? Щадили мы друг друга? Ого! Жизнь — для выполнения боевой задачи… Жизни, как цифры, — эти в расход, эти с переносом на следующую страницу — в актив… Слушайте, до вашего прихода я все припоминал и нашел… Дай-ка мне с подоконника синюю папку… Окна-то как замерзли… Такой же был мороз и в ту ночь… Это была ночь под новый год тысяча девятьсот восемнадцатый.

Он взял синюю папку. Мусля палец, некоторое время переворачивал исписанные листки серой бумаги, телеграфные бланки. Покачивал головой, улыбался…

— Налей-ка мне рюмочку портвейну… Да, это была ночка…»

(цитируется по тексту первой публикации).

Соответственно снято и заключение: