Том 4

На поляне среди безмолвного леса одиноко сиротела курная избенка с забитой досками дверью. Под берестовой крышей чернела квадратная дыра, задвинутая полусгнившей заслонкой.

— Дверь-то призатулена, — сказала Дарья. — Сам хозяин убег. Видно, и в здешнем медвежьем логове жизнь была тоже не в пряник тульский.

Гнедко распрягли, стреножили и пустили пастись. С подветренной стороны около избы развели костер, и все уселись вокруг огня.

Дед с трудом спустился с телеги.

— Жжет рану, точно каленую крицу приложили. Чуть не уложил меня рейтар из пистоли. Если бы Касьянушка не уволок меня в чащу, добили бы они меня палашами. Ой, не дойти мне до свободных земель! Смотри, Касьян, эту ночь не спи, тут и медведи по лесу ходят, да и гулящие люди могут набрести.

Касьян, обхватив руками колени, уставился голубыми глазами на огонь. Возле него лежал топор.

Дед ворочался с боку на бок, стонал, бормотал непонятные слова, а заснуть не мог. Он повернулся лицом к Касьяну.

— Может, смерть близко. Я расскажу тебе то, чего никому не говорил. Перед смертью хочу всю правду выложить — легче будет дух испустить.

— Да что ты, Тимофей Савич, рано еще умирать. Еще до Сибири вольной надо нам добраться.

— Слушай, Касьян, слушай, Аленка. Вам это я говорю, а бабка, Дарья Архиповна, все это уже знает.

2. КАК РАНЬШЕ ЖИЛИ

Дед приподнялся и, опираясь на руки, начал говорить, торопясь, точно в самом деле чуял близко смерть:

— Я родом из-под Устюжны, с речки Ижины; там тоже, как и в Туле и в Кашире, искони залегло в земле железо. Наши кузнецы это железо плавили и ковали из него топоры, рогатины, горбуши, резальники,[103] и особенные искусники были на большие и малые гвозди. И я тоже старого рода чухарских ковалей — нас всех, устюжинских молотобойцев, зовут чухарой, или по-иному — чудью белоглазой. Деды испокон веков в лесах жили, рожь и овес подсевали, а главное — молотом промышляли.

Дед вдруг приподнялся и стал пристально всматриваться в темноту надвинувшегося кругом леса.

— Слушайте, не подходит ли кто.

Но все было тихо. Ни одного хруста не раздавалось ниоткуда. Только шипели в костре обугленные ветки.

— С детства еще я, мальчонкой, очень был охоч к кузне, — продолжал дед, устало опустившись на землю. — Помогал я отцу, а он мне показывал, как закаливать и сваривать и крицкое, и цурепное, и жуковое али прутовое железо. Очень меня тянуло разные затейные выдумки из железа делать — пряжки, кресала, задвижки или замки. Отец мне позволял все мастерить, только железа давал мало, из пережогу. — Тут дед понизил голос и сказал шепотом: — А самое важное, что отец заповедал, — это как из руды прямо делать мягкое тягучее железо. Это наши старики-ковали одни только знали и не всякому сказывали.[104]

А только пошел по погосту нашему слух, что кузнец Савва, значит, отец мой, с бесами спознался и сына своего, меня значит, учит бесам молиться.

Поп Тихон сперва лаял на отца, что он-де «черной веры», а потом донос на него написал в город. Однажды к вечеру явился ярыжка[105] с понятыми и поп Тихон с дьячком вместе. Вышли они из лесу и прямо к нашей кузне. Поп крестом крестит, метелкой воду святую брызжет.

Я втапоры уже не маленький был, мне шестнадцатый шел. Как я увидел, что понятые подошли, убежал в овсы и там залег. Ярыжка приказал отца моего взять в город для сыску, чтоб признался, как он черту молится… — Тимофейка замолчал.

— Ну, и что же дальше с ним было? — спросила Аленка.

— Отца я больше не видел. Через два месяца его сожгли в Устюжне на базарной площади. Долго я в лесу прятался, а Дарья Архиповна — тогда она девчонка Дашка была — мне запас носила. Когда отца пытали, то с ним и других мужиков схватили. И был один мужик хоть и простой, прозвищем Кудекуша Трепец, а далось ему пуще всех. Стоял он крепко у пыток и никого не оказывал, так на дыбе и помер.

Когда отца жгли, то он ничего, хоть бы слово вымолвил. Только крикнул раз: «Завещаю сыну моему Тимофейке оставаться добрым ковалем и уходить отсюда на зеленый клин![106]»

Когда мне Дарья Архиповна это рассказала, я с ней решил вместе убежать из Устюжны. Только в последнюю ночь я с четырех углов церкви солому подложил и горячих углей насыпал — в память попу Тихону. И ушел я, а сзади красные огни полыхали.

Мы с Дашкой шли от сельца к погосту, скитались по починкам. Кузнеца клещи да молоток кормят — так мы и не пропали. Всюду меня бояре хотели на цепь посадить, чтобы я им даром работал.

Когда родился мой сынок Тимоша, то я к Челюсткину Семену, еще отцу этого ирода, записался в бобыли. Он мне избу и отрез земли со свиной пятак отвел.

А как моего сына Тимошку запороли, а Митьку в солдаты угнали, я ужо решил было — уйду на зеленый клин, как отец мне с костра заповедал… А теперь и неволя туда погнала. Ох, как палит!

Дед раскрыл глаза и пристально уставился вверх.

— Глянь-ко! — прошептал он.

Касьян поднял глаза кверху. В замшелой черной стене избы резко выделялось небольшое окошко, изнутри заложенное доской. Доска медленно отодвинулась, и в щели блеснул чей-то пристальный взгляд.