Том 4

Потащились обозы с мукой, с соленой рыбой, в лесу застучали топоры, повалились вековые деревья, обнажились просеки. Стражники привели толпу ясачных[134] вогулов и остяков дровяные кучи складывать и уголь жечь. Плосколицые, узкоглазые ясачные испуганно и недоверчиво косились, шли гуськом друг за дружкой, садились разом на корточки, дичились. Из леса с работы убегали десятками, за что наказывались оставшиеся.

Прибывшим рабочим было приказано самим сложить себе избы, огородиться заплотами, накосить на зиму сена.

К Тимофейке раз подошел Петр Исаич и спросил:

— Никита Демидыч узнать желают, будешь ли ты класть избу. Обещают прислать печника.

Тимофейка, возившийся около горна, остервенился:

— Как же я бревна рубить буду? Не моей ли колодкой? А таскать бревна к избе не на ей ли?

Петр Исаич сходил к Антуфьеву и вернулся с рабочим. Колодку сняли. Пришел Антуфьев. За ним следовал Наумка Кобель. Железная цепь, сковывавшая ноги Наумки, подхваченная ремешком, идущим от пояса, глухо позвякивала. Вымазанный углем, скрывавшим ожоги, Наумка смеялся, и на темном лице поблескивали зубы.

Тимофейка сел на чурку и стал перематывать обвертку на истертой колодкой ноге.

— Как ты смекаешь, дед, — протянул Антуфьев, — из здешнего чугуна смог бы ты выковать белое железо?

— Здесь можно доброе железо ковать, не хуже свейского будет, — ответил Тимофейка.

— Вот те и плотник для избы. — Антуфьев указал на Наумку.

— Самую кержацкую[135] избу сложу, — подхватил Наумка, — никакие морозы не проймут.

— А ты мне за это постарайся, — протянул Антуфьев, — и первым делом из здешнего железа завари десятка два топоров, чтобы уклад[136] добрый был и без зазубрин рубил суковатые стволы.

— Ужо сделаю, — кивнул Тимофейка.

5. АНТУФЬЕВ ХОЗЯЙНИЧАЕТ

Завод был обращен в крепость, вокруг него возвели с трех сторон двоеугольный острог, рубленный из бревен и крытый тесом. На том остроге было семь башен бревенчатых на каменном фундаменте. В остроге появились крепкие амбары для складов чугуна, припасов и прочего.

Антуфьев никому не отказывал в приеме для работы на завод. Всякому, откуда бы ни явился, разрешалось селиться. Со всех сторон потянулись бурлаки, как тогда назывались переселенцы. Одни жаловались, что сошли со своих мест «ради хлебной скудости», другие «от пожарного разорения», и все твердили, что от притеснений господ житья нет.

Много пришло раскольников. Они устроились отдельными поселками. Антуфьев обещал им, что они не будут знать никаких властей, никаких податей и поборов для «кормления воевод со товарищи». Он не спрашивал у них отпусков, зато скудно платил им за работу. Принял он также беглых солдат и шведских пленных. Они построили особую «шведскую деревню», в которой жили до заключения мира со Швецией, когда большая часть их ушла к себе на родину. Люди шли на завод охотно, убегая от кабалы, «крепости» или кары за проступки. Они не подозревали, что впоследствии, и очень скоро, все поголовно будут Антуфьевым закрепощены «навечно с потомками». Долина быстро наполнялась новыми избами, шалашами, становилась многолюдной, открывались лавки и кабаки.

Посреди острога вырос большой каменный двухэтажный дом для Антуфьева и его «приказа». Каменные подвалы дома были соединены трубами с запрудой и могли наполняться водой. Комната, в которой поселился сам Антуфьев, имела отдушины и внутренние приспособления, благодаря которым Антуфьев мог слышать, что происходило и говорилось в других комнатах.

Всякие предосторожности были приняты для безопасности завода, так как в течение десятков лет по всему Среднему и Южному Уралу вспыхивали восстания башкир, калмыков и киргизов, вызванные насильственной колонизацией, притеснениями и поборами правителей края. Эти восстания принимали ожесточенный характер: возмутившиеся жгли селения поселенцев, уводили в плен женщин и детей, перепродавая их через киргизов и ногайцев в Хиву, Бухару и Крым. Для охраны завода и усиления своей власти Антуфьев завел значительную вооруженную стражу и отлил пушки и снаряды. Царским указом Антуфьеву было разрешено «своим наемным и работным людям чинить за все вины наказания по своему рассмотрению. а стольникам и воеводам в делах его не ведать».

Таким образом, Антуфьев сделался самодержавным правителем целого уральского района и не считался ни с какими сибирскими властями. Он завел свой суд, свои правила и порядки, свои цепи и кандалы и свою торжественную порку плетьми на плотине у пруда. Труба из речки в каменном подвале не раз служила Антуфьеву для сведения личных счетов: он заливал водой и топил запретных, неугодных ему лиц, которые исчезали бесследно.

Так как Антуфьеву даны были земли на десятки верст вокруг завода, то он объявил своими крепостными всех ясачных окружных иноземцев, то есть коренных обитателей нерусского происхождения, заставив их работать на себя. Это вызывало с их стороны неоднократные возмущения и жалобы в Москву на то, что им приходится платить двойной ясак: один ясак казне, а другой — Антуфьеву.