Том 4. Элмер Гентри

До сих пор она была чересчур эмоциональна. Он научил ее не расходовать чувство зря, а вложить его разом в одно потрясающее, грандиозное выступление. Она очень вольно обращалась с грамматикой, прибегала в выступлениях к вульгарным и даже грубым примерам для иллюстрации своих слое. Он приучил ее терпеливо сидеть за книгой, читать Суинберна и Джоуитта[85], Патера и Джонатана Эдвардса[86], Ньюмэна[87] и сэра Томаса Броуна[88]. Он научил ее пользоваться своим голосом, глазами и — в более интимных отношениях — своею душой.

Она дивилась ему, досадовала на него, покорно слушала его и в конце концов стала тяготиться его высокомерным и преданным чувством. Он же любил ее больше жизни и ради нее отверг авансы завидной вдовушки, хотя вдовушка могла бы вернуть его в лоно епископальной церкви и добиться его назначения в полутемный и богатый храм, по которому томилась его душа после долгих месяцев, проведенных среди опилок и потных раскаявшихся грешников.

V

В пятницу, сойдя с поезда в Линкольне, Элмер остановился перед афишей, на которой черными и красными буквами сообщалось, что Элмер Гентри — крупная величина в промышленном мире, а также — занимательный и искусный оратор и что его выступление на тему «С библией Гидеона — к успеху в коммерции» явится «откровением для тех, кто стремится сделать отличную деловую карьеру».

— Вот это да! — протянула крупная величина. — Одна такая афиша стоит десяти миллионов проданных плугов!

Он мысленно представлял себе Шэрон Фолконер в ее номере в золотистом свете догорающего дня, одинокую, тоскующую — тоскующую о нем. Но когда он позвонил ей по телефону, она сухо ответила:

— Нет, очень сожалею, но сейчас принять не могу, увидимся без четверти шесть, за обедом.

Когда Шэрон, нахмуренная, деловитая, недовольная и к тому же в сопровождении Сесиля Эйлстона, торопливо вошла в ресторан, Элмер, еще не опомнившись от того холодного приема, был сдержан и молчалив.

— Добрый вечер, сестра… добрый вечер, брат Эйлстон, — чинно прогудел он.

— Здравствуйте. К выступлению готовы?

— Вполне.

Ее лицо чуть просветлело.

— Это хорошо. Все остальное идет из рук вон скверно. Здешнее духовенство воображает, будто можно таскать с собой целую ораву праведников так, за красивые глаза. Проберите их хорошенько, расскажите, на какие муки обречены скупцы-бизнесмены. Ладно, Элмер? До чего ж трясутся над деньгой! Знаете что, Сесиль? Будьте любезны не корчить такую мину, будто я кого-то укусила. Никого еще… пока.

Эйлстон пропустил ее слова мимо ушей. Элмер и он оглядывали друг друга, как пантера и буйвол (впрочем, буйвол свежевыбритый и отчаянно благоухающий лосьоном для волос).

— Брат Эйлстон, — заговорил Элмер. — Я прочел в отчете о вчерашнем собрании, что вы говорили о Марии, о помазании народом, читали «Идиллии короля» Теннисона[89]… Так, во всяком случае, говорится в газете…

— Все правильно.

— И вы думаете, это подходящий материал для молитвенного собрания? Церковь — другое дело, в особенности где есть богатые прихожане, люди из общества, но в походе за спасение душ…

— Дорогой мистер Гентри, мы с мисс Фолконер раз и навсегда решили, что даже в самой ожесточенной борьбе за спасение душ нет надобности угощать нашу паству пошлятиной.

— Ну, я бы им выдал не это!

— А что же именно, разрешите спросить?

— Добрую старую преисподнюю, вот что! — Элмер покосился на Шэрон и заметил, что она одобрительно улыбается. — Да, сэр, как в гимне поется: ад наших отцов хорош и для нас.

— Вот как! Боюсь, что он недостаточно хорош для меня, и не думаю, чтобы Иисус тоже питал к нему особенную нежность.

— Ну, во всяком случае, когда он пребывал у Марии, Марты и Лазаря, он не прохлаждался с ними, распивая чаи, будьте уверены!

— Но почему же, мой друг? Разве вам неизвестно, что чай впервые доставлен с Цейлона в Сирию караваном в шестьсот двадцать седьмом году до рождества Христова?

— Н-нет, я точно не знал, когда…

— О, конечно, вы просто забыли. В бытность вашу в университете вы, несомненно, читали о великом эпикурейском походе Фталтазара, ну, когда еще он взял с собой тысячу сто верблюдов? Псалтызар — помните?

— О да! О походе помню, я просто не знал, что он вез чай.

— Ну, естественно. Я понимаю. Да, мисс Фолконер, наш пылкий Шуп намерен сегодня петь соло гимн «Таков, как есть». Нельзя ли как-нибудь помешать? Эделберт — славная божья душа, но в таком виде, каков он есть, он грузноват. Вы не поговорили бы с ним?

— Ах, не знаю… Пусть поет. Он массу душ к нам привлек этим гимном, — зевнула Шэрон.

— Каких-то паршивеньких душонок…

— Ах, нельзя же так чваниться! Когда вы попадете на небеса, Сесиль, то станете ворчать, что серафиты… да, ладно, ладно, знаю, что «серафимы», просто обмолвилась, — что серафимы носят не такие корсеты!

— Не поручусь, что вы именно так и представляете себе рай: ангелы в корсетах, а вы — в золотом особняке на фешенебельной небесной Парк-Лейн[90]!