Том 4. Элмер Гентри

— О боже, хорошо, как хорошо! — вздохнул он, ища ее руку, и почувствовал, как она доверчиво скользнула в его ладонь. И вдруг он сам безжалостно, обдуманно разрушил это очарование: — Слишком уж, думается, хорошо для меня! Шэрон, я никчемный, отпетый тип. Проповедник я неплохой, вернее, мог бы стать неплохим проповедником, если бы представилась возможность, но сам я… барахло. Я бросил пить и курить ради вас — я и правда бросил! Но раньше я пил, как лошадь, и, пока не встретил вас, ни одну женщину в грош не ставил, кроме матери. Я всего-навсего второсортный коммивояжер. Я родом из Парижа, штат Канзас, но даже этого захолустного городишки я не стою, потому что там народ приличный, работящий, а меня даже и таким не назовешь. Вы же — не только пророчица — а вы пророчица, конечно, настоящая, крупная величина, но к тому же еще и Фолконер! Родовитая семья! Старые слуги! И это старое поместье! Да что там! Вы недоступны для меня! Именно потому, что я вас отчаянно люблю. Потому-то и не могу вам лгать.

Он выпустил ее тонкую руку, но она снова тихонько легла на его ладонь, тонкие пальцы стали гладить ложбинки между косточками.

— Вы еще добьетесь славы, — негромко сказала Шэрон. — Я помогу! А я-то, может быть, и пророчица в какой-то мере, но вместе с тем и большая лгунья! Видите ли, вовсе я никакая не Фолконер. Их вообще на свете нет! Я Кэти Джонас. Родом из Ютики. Отец работал на кирпичном заводе. Имя «Шэрон Фолконер» я себе придумала, когда служила стенографисткой. Этот дом впервые увидала два года тому назад. И стариков-негров до тех пор никогда не видала — они служили прежним хозяевам этого поместья, но и они были не Фолконеры — у них фамилия аристократическая: Спрагги! Кстати сказать, за поместье-то это я и четвертой части еще не заплатила. И все-таки я не лгу! Нет! Я в самом деле теперь Шэрон Фолконер! Я создала ее сама — своими молитвами. Я заслужила право быть ею! А вы тоже больше не будете Элмером Гентри, бедняком из канзасского Парижа. Вы станете преподобным доктором Гентри, великим духовным пастырем. О, я рада, что вы тоже без роду, без племени! Сесиль Эйлстон… Ну, любить-то меня любит, но я всегда чувствую, что он смеется надо мной. Ведет счет моим грамматическим ошибкам и не желает видеть, сколько я спасла душ, будь он неладен! А вы… О, вы-то будете служить мне… Будете?

— Вечно!

После этого было сказано немного. Даже о том, что она избавится от Сесиля и возьмет постоянным помощником Элмера, они договорились в несколько фраз, вскользь, как бы между прочим. Он был убежден, что стальная стена ее превосходства, разделявшая их, исчезла.

Однако, когда они вернулись в дом, она весело объявила, что надо лечь пораньше, чтобы завтра рано встать; она сгонит с него фунтов десять на теннисной площадке. А когда он прошептал:

— Где ваша комната, милая? — она рассмеялась и холодно, равнодушно уронила:

— Этого, бедненький, вам никогда не узнать!

И Элмер, дерзкий, предприимчивый Элмер, тяжело ступая, побрел к себе в комнату, медленно разделся и печально постоял у окна, уносясь в темноте душою к неведомым далям. Потом он повалился на кровать и задремал, чересчур опустошенный неподатливостью Шэрон, чтобы предаваться обманчивым мечтам о том, что ждет его завтра.

Вдруг он услышал легкий шорох. Кажется, повернулась ручка двери. Он приподнялся на кровати с бьющимся сердцем. Шорох тотчас же стих, но вскоре возобновился. Край двери медленно пополз по ковру. Узкий веер бледного света, проникавшего из холла, раскрылся шире. Вытянув шею, он разглядел ее — белое облако, туманное видение.

Он отчаянно протянул к ней руки, и вот она наткнулась на них.

— Нет! Пожалуйста! — Голос, как у сомнамбулы. — Я заглянула только пожелать вам спокойной ночи и укрыть потеплей. Бедный, обиженный мальчик! Ну, в постельку! Я поцелую вас на сон грядущий и пойду к себе.

Его голова уткнулась в подушки. Рука Шэрон легко коснулась его щеки; но ему показалось, что от ее пальцев исходит какая-то сила, которая убаюкивает его, навевает мимолетный, покойный сон.

Он проговорил с усилием:

— Вам тоже — тоже нужно, чтобы вас утешали, а может быть, и распоряжались вами… Когда я перестану бояться вас…

— Нет. Я должна нести бремя своего одиночества одна. Благословение это или проклятие, не знаю, только я не такая, как все. А что я одинока, — это правда, очень одинока.

Ее пальцы скользнули вверх по его щеке, по виску, зарылись в темных волосах, и с него мгновенно слетел всякий сон.

— Какие густые волосы, — сонно проговорила она.

— Как у вас бьется сердце, Шэрон, дорогая!

Внезапно она вцепилась ему в руку:

— Идем! Я слышу зов!

Озадаченный, он последовал за нею, белой с головы до ног, в белом пеньюаре, отороченном у шеи белым мехом, — вниз, в холл, потом вверх по крутой маленькой лесенке в ее комнаты.

Он окончательно растерялся, когда из благонамеренного коридора, оклеенного обоями в незабудочках, увешанного чопорными гравюрами — портретами именитых людей Виргинии, попал словно в раскаленное горнило.