Том 4. Император Португальский. Возница. Предание о старом поместье. Перстень рыбака

Ингрид залезла в мешок и скорчилась на дне его клубочком. Далекарлиец тщательно затянул все ремни, как он это делал тогда, когда в мешке был настоящий товар, согнулся в три погибели, просунул руки сквозь кожаные петли, затянул несколько ремней у себя на груди и встал во весь рост. Пройдя несколько шагов, он разразился веселым смехом. Мешок у него на спине был до того легкий, что впору было пускаться с ним в пляс.

* * *

От церкви до пасторской усадьбы пути было не более четверти мили. Этот путь далекарлиец мог проделать за каких-нибудь двадцать минут. Но девушке хотелось, чтобы он прошел его еще быстрее, с тем чтобы она могла попасть домой до того, как народ сойдется туда на поминальный обед. Мысль о том, что такая уйма народу может увидеть ее, была невыносима. Лучше, если она появится там, когда в усадьбе не будет никого, кроме ее приемной матери и служанок.

Ингрид унесла с собой из могилы букетик цветов, положенный приемной матерью. Она так была ему рада, что поминутно целовала его. Благодаря ему она стала думать о матери куда лучше, чем прежде. Впрочем, она и без того думала бы о ней лучше. Тот, кто только что встал из могилы, может испытывать лишь добрые и светлые чувства ко всему живому на земле.

Теперь она хорошо понимала, что пасторша должна была любить собственных детей больше, чем приемную дочь. А раз в пасторской усадьбе жили бедно и не имели средств нанимать няньку, то пасторша считала вполне естественным, что девушка должна нянчить младших братьев и сестер. А то, что малыши не были к ней добры, объяснилось лишь тем, что они привыкли считать ее своей служанкой. Разве могли они постоянно помнить о том, что она была взята в дом, чтобы стать им сестрой?

И наконец, всему виной была бедность. Если бы отец получил повышение, стал бы старшим пастором или, может быть, даже главным пастором, все бы уладилось. И вернулись бы прежние времена, когда все ее любили. Ну конечно, когда-нибудь все станет по-прежнему! Ингрид поцеловала букетик. Мать, верно, не хотела быть жестокой. Это бедность ожесточила ее сердце и сделала ее такой злой.

Но, в сущности, ей теперь было все равно, как с ней будут обращаться. Отныне ничто на свете больше не сможет омрачить ее, потому что она теперь всегда будет радоваться жизни. А если когда-нибудь ей станет тяжело, то она вспомнит о материнских цветах и о деревянной лошадке маленького братца.

Прекрасно уже то, что ее несут по дороге живую. Нынче утром никто бы не поверил, что она сможет вновь очутиться на этой дороге, среди этих холмов. И пахучий клевер, и певчие птицы, и прекрасные тенистые деревья — все это существует, чтобы радовать живых. Еще совсем недавно все это было уже не для нее.

Но, как было сказано, времени для раздумий у нее было немного, потому что спустя двадцать минут далекарлиец подошел к пасторской усадьбе.

Дома были только пасторша и служанки, как того и хотела Ингрид. Все утро пасторша хлопотала над поминальным обедом. Теперь обед уже поспел, и оставалось только дожидаться гостей. Она сходила в спальню и нарядилась там в черное платье.

Пасторша выглянула на дорогу, но гости пока что не показывались. Тогда она решила снова наведаться в кухню и снять пробу с приготовленных блюд. Она осталась вполне довольна, стряпня нынче удалась ей, а это не может не радовать хозяйку, даже если в доме траур. В кухне находилась лишь одна служанка, из тех, кого пасторша взяла сюда с собой из родительского дома, и она решила, что с ней можно пооткровенничать.

— Знаешь, Лиза, я думаю, любой остался бы доволен такими поминками, — сказала она.

— Хотела бы я, чтобы она взглянула с небес на землю и увидела, как хозяйка старается ради нее, — ответила Лиза. — Уж как бы это ее порадовало!

— Ну, я-то никогда не могла ей угодить, — возразила хозяйка.

— Она умерла, — сказала служанка, — и не мне говорить худое про ту, которую, можно сказать, еще земле не предали.

— Немало попреков наслушалась я от мужа из-за нее.

Дело в том, что у пасторши была потребность говорить с кем-нибудь о покойнице. Она чувствовала некоторые угрызения совести из-за своей приемной дочери. Оттого-то и затеяла она столь пышные поминки. Ей казалось, что совесть не будет так сильно мучить ее, если она взвалит на себя все эти хлопоты с поминальным обедом. Но этого не случилось. Ее мужа тоже мучила совесть. Он говорил, что они не сдержали слова и не обращались с девушкой, как с родной дочерью, хотя он и обещал это, когда удочерил ее. И он утверждал, что лучше было бы вовсе не брать ее в дом, раз они не сумели полюбить ее, как собственное дитя. И теперь приемной матери требовалось поговорить с кем-нибудь о девушке, чтобы выведать, не кажется ли людям, будто она чересчур жестоко обходилась с ней.

Она заметила, как Лиза в сердцах стала энергично помешивать поварешкой в котле, точно ей было трудно совладать со своими чувствами. Девушка она была сметливая и знала, как подольститься к хозяйке.