Том 4. Любавины

– А я ему говорю: ты не и-ме-ешь права, говорю! Не имеешь права так делать! Есть закон!

– Правильно.

– Я говорю: есть закон, говорю!

– Правильно.

К Ивану подсел Николай Попов и, улыбаясь, сказал:

– Мы потом поговорим с тобой. Ты потом расскажешь...

– Расскажу, – согласился Иван. Ему сделалось очень хорошо среди этих людей. И хотелось, чтобы они знали об этом.

Гринька Малюгин сидел рядом с рябой бабой. Та что-то рассказывала; Гринька скалил желтые лошадиные зубы и восхищенно мотал головой.

Пашка смешил в углу Нюру и молодых баб – что-то рассказывал им. Они так и покатывались, а Пашка оставался серьезным.

Ефим покашливал, смотрел на всех веселым хозяйским глазом и радовался, что все идет как надо.

Николай налил Ивану пятую или шестую рюмку...

– Давай, Ваня, давай, друг... Какой я тебе дядя? Ты с какого?

– С двадцать шестого.

– А я с двадцать четвертого. Дядя, называется...

– Понимаешь, Микола, не мог больше... Тоска заела, – говорил Иван Николаю, и ему казалось, что говорит что-то значительное.

– Правильно! – Николай встал, обратился ко всем: – Товарищи, давайте выпьем за нашего гостя, за Ивана Любавина, за нашего, так сказать, родича!

Перестали разговаривать, зазвякали рюмками – наливали.

– С приездом!

– С благополучным возвращением.

– Будь здоров!

Иван растрогался.

– Спасибо, – встал, поклонился. – Спасибо, родня, на добром слове.

Ефим вытер рукавом глаза.

– То-то!.. Как ни говори...

– А как же! – воскликнула рябая женщина, которая сидела с Гринькой. – Надо прибиваться теперь к дому, к своим ближе. В чужих-то краях несладко, поди.

– Несладко, – сказал Иван.

Выпили. Чуть погодя затянули песню.

У Ивана защемило сердце. Захотелось почему-то плакать – наверно, выпил много. Чтобы этого не случилось, он встал и вышел во двор.

Вечер был по-летнему теплый, мягкий, задумчивый. Было хорошо в этот час на земле, грустно. Небо обложили низкие тучи, и только западный край его озарялся ясной, голубовато-красной полоской зари. И было в ней, в этой полоске, что-то исцеляюще-чистое, нетронутое... Была она нерукотворная и нежная, и была она беззащитная: сплошной низкий полог туч медленно надвигался на нее. Было грустно, но не было тяжело; было немножко душно под низким небом, но в то же время остро чувствовалось необъяснимое родство всего живущего на земле, и было легко.

Иван сел на приступки крыльца, закурил. Песня взволновала его. Он стал думать о том каторжнике, который просил открыть окно... Очень хотелось человеку глотнуть вольного ветра, упасть в степи, в траву, забыться. Ах, как хочется жить человеку! Как хочется человеку жить! Ивану знакомо было это состояние – когда мерзкий холодок смерти проникает в грудь, к сердцу, и когда особенно сильно хочется жить. Было такое на фронте, но особенно запомнился ему момент в той самой драке, за которую он сидел в тюрьме: где-то под тупой кирпичной стеной сошлись шестеро – четверо на двоих. Трое кинулись на Ивана. Двое пытались заломить ему руки за спину, третий – маленький, верткий гад – суетился спереди с бритвой. Несколько раз эта бритва выписывала тоненькие светлые черточки около его лица и ниже. Маленький гад целил в горло. Иван отбивал его ногами. Раза два или три бритва почти задела горло. Вот тогда-то холодок касался сердца. Хотелось зажмуриться...

Хлопнула калитка. К крыльцу шли двое. Иван поднялся.

– Иван?.. Ты что здесь? – Нюра стояла перед Иваном, чувствовалось – улыбается: выпила маленько и осмелела. За ней стоял кто-то, наверно, гармонист.

– Так... покурить вышел.

Гармонист один прошел в дом, и слышно было, как там взревели – обрадовались.

Нюра присела на крыльцо.

– Ну, давай посидим маленько.

Иван сел с ней рядом.

– Что же ты грустный-то такой, а? – спросила Нюра. – Мне даже жалко тебя давеча стало, днем.

– Это кажется только. Мне хорошо здесь. Только думы всякие лезут...

– У нас хорошо, – согласилась Нюра. – Я тоже часто думаю. Только я никак не могу понять, о чем я думаю.

– Хорошо все-таки жить, – сказал Иван.

– Хорошо! Я бы так и жила, и жила. Только, чтобы не стареть – боюсь старости. Я даже вижу, какая я буду...

Иван негромко засмеялся.

– Вот дождешься Андрея – перестанешь бояться. Молодость надо отдавать кому-нибудь, иначе она замучает. Всего бояться будешь.

– Это верно, – согласилась Нюра. – А ты почему без семьи?

– Не вышло. Была, вообще-то, семья.

– А кто виноват?

– Как?

– Она или ты – кто виноват, что разошлись?

– А вместе... И она, и я. Ну его – об этом. Ты, значит, библиотекарь?

– Да.

– Хорошее дело, – похвалил Иван. – Я люблю книжки читать. Запишусь к тебе.

– У-у я тебе такие найду!.. Все хочу Павла втянуть, но никак не удается. Ему не до этого.

Избяная дверь хлопнула; кто-то, шаря руками по стене, шел по сеням.

– Ваня! – шел Николай Попов.

– А! Здесь мы.

Николай вышел на крыльцо.

– Ты что же ушел?

– Голова маленько закружилась.

– А это кто с тобой?

– Нюра.

– Я это, Николай Сергеич.

– А-а... – Николай грузно опустился на приступку, захлопал по карману – искал папиросы.

– На, у меня есть, – предложил Иван.

Николай долго ловил толстыми пальцами папиросу в пачке.