Том 4. Любавины

– Гражданин... Кузьма Родионов! Я тебе приказываю освободить из-под стражи арестованного, – заговорил Платоныч казенным голосом, когда Кузьма вернулся в избу. – Иначе я тебя самого арестую. Понял? О нас черт те чего завтра заговорят, – повернулся он к Феде, ожидая, что тот его поддержит. – Скажут, мы тут... Ты это понимаешь? – Платоныч снова развернулся к Кузьме, повысил голос: – Или не понимаешь?

Кузьма молчал, смотрел на дядю.

– Ни черта не понимает, – пожаловался Платоныч Феде. Федя деликатно швыркнул носом и посмотрел в угол.

– Сейчас я начал его допрашивать и понял... – начал Кузьма.

– Опять за свое?!

– Ты послушай...

– Федор, иди выпусти старика.

– Федор! – Кузьма заслонил собой дверь. – Нельзя этого делать, Федор.

Феде было тяжело.

– Пусти меня, – отстранил он Кузьму после некоторого раздумья. – Я уйду. Не понимаю я в таких делах... – и ушел.

Платоныч стоял посреди избы, смотрел прищурившись на племянника.

– Эх, Кузьма, Кузьма... жалко мне тебя. До слез жалко, дурака. Баран ты глупый! Ты думаешь, такое великое дело – сломить голову? Это просто сделать. И ты ее сломишь. Вспомнишь меня не один раз, Кузьма... поздно только будет. Вот он, близко, локоть-то, да не укусишь тогда. Прочь с дороги! – он прошел мимо – прямой, хилый и злой. Похоже было, что он не на шутку обиделся.

Кузьма сел на табуретку, задумался.

Дядя Вася был для него очень дорогим человеком. Собственно, на всем белом свете и был у него один только Платоныч, родной человек. Лет до восьми Кузьма вообще не знал, что Платоныч не отец его, а дядя.

Но ведь ошибается он сейчас! Это же так ясно.

Кузьма вывел Игнатия из кладовки, посадил к столу.

– Теперь говорить будешь прямо. Где племянники?

– Не знаю, – раздельно и отчетливо, в который уже раз объяснил Игнатий.

Кузьма подошел к нему, показал наган:

– А вот это знаешь, что такое?

Игнатий качнулся назад.

– Убери.

– Знаешь, что это?

– Эх... змеи подколодные! – холодно вскипел Игнатий. – Хорошую вы жизнь наладили! Свобода! Трепачи, мать вашу... Тебе, поганке такой, всего-то от горшка два вершка, а ты уж мне в рот наган суешь. Спрячь сейчас же его!

Кузьма устремил на него позеленевшие глаза. Заговорил, слегка заикаясь:

– Я тебе говорю честно... я тебе клянусь... если ты не скажешь, где скрывается банда, живой отсюда не уйдешь. Можешь подумать малость, – он сел, спрятал наган в карман, вытер ладонью вспотевший лоб. – Я тебе покажу свободу... Христос!

Игнатий трухнул.

– Я еще раз говорю: не знаю, где эти варнаки. Можешь меня убить – тебе за это спасибо не скажут. Счас тебе не гражданская.

– Подумай, подумай, не торопись. Я не шутейно говорю.

Игнатий замолк.

«Не угостил бы на самом деле... дикошарый! Разбирайся потом», – думал он.

– Ну как?

– Не знаю я, где они, милый ты человек.

– Иди еще подумай.

Игнатий поднялся.

Кузьма запер его, вышел на улицу, закурил. Потом вернулся в сельсовет, расстелил на лавке кожан, дунул в ламповое стекло. Язычок пламени вытянулся в лампе, оторвался от фитиля и умер. Лампа тихонько фукнула... Долго еще из стекла вился крученой струйкой грязный дымок. Завоняло теплым керосином и сажей.

Светало.

21

Михеюшка насмерть перепугался, когда под окном его избушки ночью заржали кони. Он снял икону и прижал к труди, готовый принять смерть. Подумал, что это разбойники.

Дверь распахнулась. Вошел Егор с ношей в руках.

– Михеич!

– Аиньки?

– Зажги огонь.

– Это ты, Егорушка? А я напужался! Сичас я...

Егор положил Марью на нары, взял у Михеюшки лучину...

Марья смотрела широко открытыми глазами. Молчала. Лицо белое, как у покойницы.

– Никак убиенная? – спросил шепотом Михеюшка, заглядывая через плечо Егора.

Егор отстранил его, воткнул лучину в стенку.

– Затопи печку.

Михеюшка суетливо захлопотал у камелька. И все поглядывал на нары.

Марья лежала не двигаясь.

Вошел Макар. С грохотом свалил в углу седла.

– А коней не потырят здесь?

– Кто, поди?.. Ты спутал их?

– Спутать-то спутал... – Макар подошел к Марье, заглянул в лицо, улыбнулся. – Ну как?

Марья прикрыла глаза. Вздохнула.

– Перепугалась... Может даже захворать, – объяснил Макар не то Егору, не то Михеюшке.

Егор сидел на чурбаке, курил. Смотрел в пол.

– Чего не хватает, так это самогону, – сокрушенно заметил Макар, тоже сворачивая папиросу. – Жалко, такой случай... Что бы прихватить давеча? Просто из ума вышибло.

Михеюшка вертел головой во все стороны. Он понял, что это не покойница – на нарах. Но больше пока ничего не понял.

– Самогон? – переспросил он. – Самогон есть. У меня к погоде ноги ломит, я растираю...

– Давай его сюда! – заорал Макар. – Ноги он растирает!.. Марья, поднимайся!

– Пускай лежит, – сказал Егор.

– А чего ей лежать? Ей плясать надо. А ну!.. – Макар затормошил Марью, посадил на нары.

Марья нашла глазами Егора, уставилась на него, точно по его виду хотела понять, что с ней сделают дальше.

Тот докурил, аккуратно заплевал цигарку, поднял голову. Встретились взглядами. Егор улыбнулся:

– Замерзла?

Марья кивнула головой.

– А вот мы ее сичас живо согреем, – пригрозил Михеюшка. Нырнул в угол под нары и извлек на свет бутылку с самогоном, закупоренную тряпочной пробкой. – Это что такое?