Том 4. Маски

Пок, пок —

— тут, тут!

При Лизаше, которая бредит, дежурят по очереди: Никанор, Серафима; профессор же в ярком, как тропик, халате, как мумия, остолбенело сидит у окна, без очков, с утомленным, осунувшимся, дико недоуменным лицом; он кровавым изъятием глаза вперяется в стекла; повязка лежит на коленях; шрам — сине-лилов.

Как бурьянники, — космы.

Он слушает шопот — за дверью:

— У вас деньги есть?

— Ни гроша, — эдак-так: а — у вас?

— То же нет.

— Положение: нищие!

— Не до того!

Озирается, как провинившийся пес, — на малютку, которая лишь заглянула; у ней на руках Владиславик; в глазах ее выпуклых — жалоба, даже укор:

— А?

На «а» — опускает свой глазик, не выдержав взгляда: и жалко, сутулится: разуверенье, упадок, бессонница: глазик, как точечка, — тйкитак, тйкитак, — мимо нее:

— Ничего-с!

— Как-нибудь!

И —

— «пок» —

— пукает: пулей.

Вполне укоризненным морщем глядит Никанор после давешнего; точно он говорит:

— Где моя кочерга?

Серафима из жалости лишь подавляет свое отвращение… к щетке; когда за спиной его шепчутся (это — Лиза-безденежье их, и дурацкое их положение), — кажется, речь — о нем.

Он хотел призвать милость на голову падшего, чтоб, примирив отца с дочерью, всем доказать: состраданием испепеляется злоба; а что сделал? Друга сразил, отнимая открытие, даже — жену; дрался с братом; малютке нанес оскорбление: щеткой.

Из принципа, собственным опытом вызванного, поступил, этот выявив опыт:

— Взять в корне!

Его — осудили; он — путаник, добрые чувства которого вихри посеяли, — выскочил — под балаганные бубны: со щеткой в руке.

Между миром и ним все — вторично обрушено: он — как в ядре, из которого выстрелили — в звезды звонкие.

Видно —

— баллистикой быстрых болидов измеривал он социальные связи людей, сформулировав данными аритмологии их, чтобы косности бытов расплавить; но — температура его ужасает, диаметр ее — двести семьдесят три или нуль абсолютный, при минусе; и климат звезд, измеряемый тысячьми градусов, — не Реомюр и не Цельсий, в которых живет, дело ясное, брат, Никанор; и не «сто», кипяток (им кипит Серафима)! Пэпэш, психиатр, — правей всех: — «Гу-лэ ву?»

— Высоко залетели, профессор.

Пал глубоко полосатый паяц в балаганный свой люк!

Тут — ударили в бубны!

Нет, —

— залп!

* * *

Но не видели, как бросилась кучка рабочих под сломы забора, отстреливаясь, как солдаты, городовики, побежали за ними.

Туп-туп-туп — под окном; это — к ним; вот квартальный махается шашкою; вот Серафима бросается, чтоб защитить, на колени, хватаясь за полы халата; за ней Никанор перепуганный — ту-ту-ту-ту!

И сейчас же за ним:

— Руки вверх!

В дверях — дуло; и — шашка.

И брат, иронически локти под боки, ладони подбрасывает, вздернув плечи — на брата, Ивана:

— Белиберда, брат!

Серафима, простерши ладони свои, — без иронии:

— Я — принимаю.

Он, не поднимая руки, не повертывая головы к наведенному дулу, кровавым изъятьем смотрит в окошко, не слыша удара чудовищного, от которого — вдребезги стекла; он ими осыпан; он не осязает мороза из рамы пустой.

Он не видит —

— как крыша взлетает под небо, как дым выбухает, бросаяся с нею, как рушится ржаво рыжавый косяк, вместе с жолобом, с кремово-бледным веночком!

* * *

Так все, что любило, страдало и мыслило, что восемь месяцев автор словесным сплетеньем являл, вместе с автором, — взорвано: дым в небесах!

Что осело, что — пырснью отвеялось? Кто — уцелел, кто — разорван?

Читатель, —

— пока: —

— продолжение следует.

Кучино. 1 июня 30 г.