Том 4. Наша Маша. Литературные портреты

Подумала секунду – и скорчилась, приняла какую-то замысловатую позу, в которой она кажется себе похожей на стул.

. . . . .

Обещал ей как-то показать настоящий шприц для уколов.

Показал. Она увидела и испугалась.

– Не надо! Боюсь! Больно будет.

– Давай я тебе покажу, как укол делают.

– Боюсь!

– Я тебе больно не сделаю. Я без иголки.

– Боюсь!

– Папа говорит, что больно не будет…

– Будет!

– Иди сюда!

– Боюсь.

– Если папа говорит, что больно не будет, надо папе верить.

Не верит. И это меня, конечно, огорчает. А потом я подумал, что где же им верить, детям, если их на каждом шагу обманывают, объегоривают, обмишуривают.

– Иди, девочка, иди, дай ручку, больно не будет.

Девочка доверчиво протягивает руку, а ей: р-раз!

– Ничего, ничего, не плачь, сейчас пройдет.

Трудно, но надо воспитывать так, что:

– Будет немножко больно, но потерпи…

И всегда надо правду!

. . . . .

И вот – кстати – о правде.

Вчера мама возвращается из своего очередного похода, в прихожей ее встречает Машка и с места в карьер объявляет ей:

– Мамочка, я плохо себя вела, я была нехорошая.

Похвальна ли такая самокритика? Нет, в данном случае нисколько не похвальна.

Машка совершила поступок действительно очень дурной. После дневного сна она не захотела одеваться, раскидала всю свою одежду, а когда бабушка попыталась взять ее на руки, толкнула бабушку и несколько раз ударила ее по лицу.

Бабушка плакала.

И тут раздались три звонка, означавшие, что пришла мама.

– Сейчас я расскажу мамочке, как ты себя вела, – сказала бабушка.

– Не надо, можешь не говорить, я сама расскажу.

Расчет бы простой. Уже не один раз Машка признавалась в своих грехах, и чаще всего ее не только прощали, но и хвалили за правдивость.

На этот раз не вышло.

Мама накричала на Машку и велела ей немедленно извиниться перед бабушкой.

– Ты сама знаешь, что нужно сделать, – сказала она.

– Не помню, – нахмурилась Машка.

Извиняться она ни за что не хотела. Это уже второй случай, когда она отказывается извиняться перед бабушкой.

Когда я узнал о случившемся, я настоял, чтобы этот случай не был оставлен без последствий. Одних извинений тут мало. Нужно, чтобы девчонка поняла, как плохо она поступила. А индульгенция, которая покупается за бездушное, холодное «прости», ничего не стоит.

От моего имени Маше было объявлено, что папа не хочет ее видеть.

Мама не разговаривала с ней.

И даже бабушке было рекомендовано, чтобы она не таяла от первого слова раскаяния, от первого поцелуя внучки.

Когда Машка наконец сказала:

– Прости, бабушка.

Та ответила:

– Я еще подумаю, стоит ли тебя прощать.

Все это было и для бабушки и для Машки потрясением. Между нами говоря, кто из них больше виноват – я судить не берусь. Знаю только, что если бы моя милая, добрая и мягкая тещенька так не распустила девчонку, нам не пришлось бы всем домом устраивать этот педагогический аврал.

Машку было жалко. Весь вечер она сидела в столовой на тахте и негромко подвывала:

– Ма-а-а-а-ма-а-а…

. . . . .

Была ли в этом случае перегнута палка? Думаю, что нет, не была.

Одними внушениями, проповедью, разговорами о том, что дурно бить по лицу любимого и любящего тебя человека, тут обойтись нельзя было. Нужна была строгость. И нужно было потрясение.

А сегодня – новая беда.

Нашла на полу или в корзине для бумаг ломаную немецкую «архитекторскую» кнопку – красивую, блестящую, золотую…

– Денежка, – сказал я.

Она засмеялась: дескать, шутишь!

Такая взрослая ирония меня обманула. Я позволил Машке взять эту понарошную денежку.

А через двадцать минут из комнаты Элико вопли и крики. Оказывается, Машка запихала «денежку» в ноздрю… И забыла об этом. Потом пришла к матери и говорит:

– У меня козявка в носу.

Мама, не посмотрев, стала запихивать в нос вату.

А дышать Машке еще труднее.

Тогда мама подвела ее к окну, к свету, заглянула в нос и увидела, что там что-то блестит…

Заставила Машку сморкаться, и, слава богу, кнопка была извлечена.

А бабушке опять было худо.

. . . . .

Вчерашняя история сказалась на Машкином поведении. Слушается всех, даже бабушку и тетю Минзамал. Сейчас (три часа дня) мама и бабушка отправились по делам. Машку готовит к дневному сну Минзамал. И Машка беспрекословно дает себя разоблачать.

. . . . .

После происшествия с архитекторской кнопкой извожу Машку насмешками. Думаю, что в данном случае этот способ верный.

Говорю ей:

– Я ничего тебе теперь не буду давать – ни карандаша, ни ложки…

Мрачно усмехнулась…

– Ложку можно. Ложку мне сюда не засунуть.

– Дырка мала?

– Да. Мала…

И пытается пальцем растянуть ноздрю.

. . . . .

Донял ее. Убирает посуду у меня «со стола», то есть с табуретки, которая заменяет мне во время болезни и письменный и обеденный стол.

Унесла тарелку с хлебом, кружку из-под киселя. Прибегает:

– А еще что?

– Вот тарелка и вилка. Только, смотри, в нос вилку не запихай.

Со вздохом:

– Халясо…

И совершенно серьезно, даже мрачно:

– Я не умею вилку в нос запихивать.

. . . . .

Полушутя я хотел шлепнуть Машку по попке. Она понимает, что делается это играючи, и, охотно подставив попку, сказала:

– Один маленький попопчик!

. . . . .