Том 4. Наша Маша. Литературные портреты

Утром, когда я завтракал, Машка нарядилась – повязалась маминым шелковым шарфиком. Подошла ко мне.

– Завяжи!

– Как надо сказать?

– Пожалуйста, завяжи.

Повязал ее, как матрешку. Спрашивает:

– У тебя тоже в Ленинграде пальток есть?

– Что-о? Пальток?

Смеется.

– Паль-ток!

– Пальто?

– Нет, вот это.

Тычет себя в темечко.

Я говорю:

– Голова?

– Вот это!

– Ах, волосы?!

– Вот это!!!

– Ах, бантик?

– Паль-то-о-о-ок!..

Подошла к зеркалу, увидела себя в платке, говорит:

– Это тетя Неля.

Потом говорит:

– И тетя Минзамал.

Еще подумала:

– И тетя Ляля. И тетя Нина…

Вспомнила всех, кто носит платки и косынки.

. . . . .

Из Ленинграда я привез на днях книгу «Annabella und Ladislaus». Эта книга была одной из самых любимых у Машки, если не самой любимой. В городе, когда я вернулся из Комарова и с Машкиной помощью устанавливал книги на новых полках, эту книгу мы найти не могли. И вот теперь я нашел и привез ее. Обещаю Машке показать что-то очень интересное. Она ждет с трепетом. На другой день показываю и вижу, что Машка просто не знает этой книги. Смотрит как на что-то новое. Нет, не совсем так. Когда я, ткнув пальцем в румянощекую рожицу куклы Аннабеллы, спрашиваю:

– Кто это?

Она отвечает:

– Ладислаус.

Но в книге все узнаётся заново. Ни разу не было:

– Помню!

Или:

– Помнишь?

Не видела она книги месяцев семь-восемь. А ведь как любила! И сколько десятков раз листала – и со мной, и с мамой – эту пеструю книжицу.

Загадка! Впрочем, ведь и бабушку она тоже, вероятно, не сразу узнает. А разлучились они с бабушкой и с Аннабеллой на равный, пожалуй, срок.

Если меня не обманывают мои наблюдения, зрительная память у ребенка (у Машки, во всяком случае) несколько отстает от слуховой. Слова «Аннабелла», «Ладислаус», «сторож», «Дед Мороз», «фонарь», «кукольный дом», «санки» и прочие она запомнила, а изображения этих людей и предметов – хуже. (Так же, как помнит имена бабушки, Павлика, тети Гетты и так далее, говорит о них и внушает собеседнику впечатление, что она их знает и помнит, а на самом деле только слова помнит. Впрочем, все это, конечно, не абсолютно. Где-то в памяти что-то смутное хранится.)

. . . . .

Вчера я получил письмо от какой-то читательницы из Баку.

И в присутствии Маши сказал Элико:

– Получил письмо от твоей землячки.

– Какая моя землячка?

– Нет, Машина землячка, – вмешалась Маша-мама.

– А я и говорю – Машина.

– Нет, мамина! – запуталась Машка.

. . . . .

Все эти дни прихварывала, сидела на диете.

Сегодня с диеты снимаем. Утром, ласкаясь к матери, она спросила:

– Мамочка, ты мне дашь, что обещала?

– Что я тебе обещала?

– Ты дашь?

– Ну, дам. А что я тебе обещала?

– Маленький кусочек хлеба.

Изголодалась бедняга.

. . . . .

Нашла в песке гривенник и все утро носится, шумит вокруг этого клада. Строит планы, что она купит на эти сокровища:

– Тебе конфет, маме конфет, Маше конфет, тете Минзамал конфет…

14.09.59.

Спрашиваю:

– Ты сегодня гимнастикой занималась?

– Да, – говорит, – занималась.

И вдруг узнаю – не занималась. Огорчился, а потом понял, что так соврать для нее ничего не стоит, поскольку вся жизнь для нее – игра, то есть то же вранье.

Отучать ее сейчас от такой лжи трудно. Да и нужно ли? Добро бы не приучить к настоящей, сознательной, корыстной лжи!

. . . . .

После обеда была у меня. Я лежал с газетой, а она взгромоздилась в кресло у письменного стола и заявила:

– Я ляботаю.

Сидит, «пишет». Я уже не папа, а сын ее – Алеша. Я говорю:

– Мама, не закрывай дверь!

(Это я пародирую Машины вечерние возгласы, обращенные к маме или к тому, кто находится в это время в столовой.)

– Спи, Алеша!! – говорит она очень строго.

Я начинаю хныкать:

– Открой дверь!..

– Нет! Не открою. Я ее вот так!

Захлопнула воображаемую дверь, да еще: трык!

Я говорю:

– На ключ?!!

– Да, на ключ. Я ляботаю. Чернилами пишу. Не мешай мне. Скоро книгу тебе буду читать…

Внезапно взглядывает в окно.

– Папа! Папа тоже хочет ляботать.

Я говорю:

– Ну, пусти его.

(Между прочим, в такой игре-импровизации сюжет развивается как в сновидении: в нем если и есть логика, то своя, немного сумасшедшая.)

Машка вдруг замечает в углу на полу две портативные пишущие машинки.

– Это чейные чемоданы?

– Какие чемоданы? Где?

– Папин и твой?

Я говорю:

– Ну, написала рассказ? Читай, пожалуйста.

Она берет воображаемую рукопись, держит ее на двух ладошках, очень близко от своего носика, и – «читает». Бормочет что-то. Внезапно опускает рукопись, строго взглядывает на меня.

– Алеша, кто тебя трогает сзади? Тебя папа трогает сзади. У папы грязные ногти.

Потом говорит:

– Алешенька, посади меня, как ты сидел.

Каким-то чудом, как бывает тоже только в сновидениях, я понимаю, о чем она говорит: просит посадить ее так, как сидел я, когда читал недавно ей и маме свой рассказ… А сидел я в кресле, лицом к кровати.

Сажаю автора лицом к читателю. Автор начинает читать:

– Одна деичка… ее звали Пусинька… один раз пошла в лесок…

Дальше начинается невнятное бормотанье, и у слушателя возникает грустное предположение: не таким ли невнятным бульканьем звучит и для Маши мое авторское чтение?!

Через две минуты заявляет:

– Я второй рассказ буду читать.

И вдруг бежит к окну и радостно вскрикивает: