Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника

Знать и вправду беда не приходит одна. Сперва как-то очень беспокойно умер Толстой. Потом еще беспокойнее умер Егор Сазонов^*. Потом студенты нанесли непоправимое повреждение легенде «успокоения», потом Государственный Совет вышел из повиновения, потом Государственная Дума вступилась за Совет, Гучков из протеста вышел в отставку, а Столыпин хотя и удержался у власти, но за прочность его положения теперь никто не даст и пятака^*. Откуда все это? Тут прежде всего нужно уяснить себе одно крайне важное обстоятельство — именно: непосредственным толчком, выбившим всю постройку из состояния равновесия, явились студенческие беспорядки. Проходимцы и тупоумцы пишут изо дня в день в правительственной и октябристской прессе, что университетская забастовка не удалась. На самом же деле она достигла таких результатов, о которых заранее никто и помышлять не мог, которые и теперь еще не ясны огромному большинству ее участников. Студенческая забастовка в неожиданной степени скомпрометировала правительство, подорвала обаяние его непобедимости, сорвала его ореол, уничтожила его авторитет. И такова сила революционного факта, что даже либералы, сделавшие все, что было в силах их, чтоб подорвать забастовку, весьма осмелели под ее влиянием и начали не на шутку петушиться в Думе и в своей прессе. Студенчество, разумеется, слишком слабый отряд, чтобы сокрушить режим 3 июня; но смелость и энергия его выступления оказались достаточными, чтобы подорвать столыпинское обаяние, сотканное из перепуга имущих классов, из октябристского подхалимства и кадетского самопрезрения. Однако, так глубок либеральный кретинизм, что и сейчас кадетская и даже "лево"-демократическая пресса, заполняющая свои столбцы подробнейшим определением политической роли каждого старого дурака из Государственного Совета, совершенно не сумела понять, что роль восставшего студенчества в крахе столыпинщины была в тысячу раз значительнее закулисных плутней какого-нибудь Витте или Дурново. Так студенческая схватка со столыпинскими фельдфебелями, несмотря на скромные силы самого студенчества, оказалась великолепной демонстрацией могущества революционного метода действий.

II. Знали, на что шли

Но если студенческое движение сыграло роль революционного толчка, то основные причины столыпинско-октябристского кризиса лежат, разумеется, гораздо глубже, в самом фундаменте постройки 3 июня.

Октябристы сейчас жалуются, что правительство объехало их на кривой. Но это вздор. Кто же в самом деле мог хоть на минуту допустить, чтобы дворянская бюрократия, утопившая в крови народную революцию и раздавившая две Думы, согласилась в результате уступить свое место "либерально"-консервативному представителю капитала, московскому биржевику Гучкову?

Октябристов никто не обманывал, они знали, на что шли. "Крестьяне и рабочие, как политические союзники, для буржуазии не существуют". "Для буржуазии единственный союзник — землевладельцы". Так неоднократно выражал "Голос Москвы", орган Гучкова, основную мысль октябризма. Это не значило, разумеется, что у капиталистов и у дворянства — одни и те же интересы, — далеко нет. Но это значило, что самые глубокие противоречия их интересов меркнут и стушевываются, когда на сцену выступают социальные движения народных масс. Сосредоточив в стенах своих фабрик и заводов миллионы рабочих и столкнувшись с ними лицом к лицу в 1905 году, капиталистическая буржуазия с закрытыми глазами предоставила весь государственный аппарат старой монархической власти, опирающейся на дворянскую бюрократию. Объединяясь с землевладельцами, как с "единственным союзником", капиталистические классы тем самым начисто отрекались от планов оздоровления внутреннего рынка путем наделения мужика землею: ибо когда же дворянство добровольно выпускало свою землю из лап? Благословляя государственный переворот 3 июня 1907 г., как спасительный акт, т.-е. подобострастно склоняясь перед восстановлением самодержавия, треснувшего в октябре 1905 года, капиталистическая буржуазия тем самым сознательно отрекалась от бюджетных прав парламента, а значит и от серьезной перестройки царского бюджета, насквозь пропитанного дворянским паразитизмом и бюрократическим хищничеством. Словом: блок 3 июня, заключавшийся при свете белого дня, с самого начала означал верховенство помещика — над "купеческим сыном", чиновника — над помещиком и купцом, Государственного Совета — над Думой, министерства — над обеими "законодательными палатами", придворной камарильи — над министерством. Никто не обманывал Гучкова, он знал, на что шел. И можно сказать с полной уверенностью, что если бы октябристы, умудренные опытом последних четырех лет, были снова возвращены в эпоху 3 июня 1907 года, они повторили бы все свои шаги с начала до конца.

III. Государственная машина 3 июня