Том 4. Поэтические поиски и произведения последних лет

Чем свет надежды
тусклее светит
                   на верхний выступ,
тем крепче между
двух скал
               я стиснут.
Мир в отдаленье.
Потерян.
                  Отдан.
Уткнув в колени
свой лоб холодный,
лопатки съежив,
с ознобом,
                  с дрожью,
в озябших пальцах
то засыпал я,
то просыпался,
во сне
              надеясь найти привычный
стол и будильник,
что был на девять
всегда навинчен.

Сон?
           Нет, реальность.
Гранит осклизлый.
Мрак
                сплошь окутал
провалы черные.
Их контур резче.
Я — мне казалось —
сижу
          у линзы обсерватории,
и вместо трещины —
с разрезом купол.

Уселся как-то,
смотрю
                 в рефрактор:
семь звезд
                   неясных
Большой Медведицы,
Москвы —
             пять красных
туманно светятся.
И в одиночестве,
на жизнь в обиде,
я
          огонечек свой
далекий видел
среди скворешен —
в Замоскворечье.
Недосягаемый
стакан
           на блюдце,
никак сюда ему
не доплеснуться.

Там,
           меньше тысячных
долей песчинки,
сам я
            за пишущей
сижу машинкой,
ища то слово
              не застывающее,
что светит,
                   словно
глаза товарища,
и облучает
             дорогу в горы,
и облегчает
             любое горе,
и вдруг
                       становится
всем нужным смехом,
и, как пословица,
обходит эхом
         поля и комнаты,
         разлуки,
         встречи…

Как высоко мне,
                            там,
в Замоскворечье,
не успокоясь,
                    вести свой поиск!
Ну, так вернись же,
будь
              в этом мире!
Там
         разве ниже,
                      чем на Памире?

При всей далекости
он виден
               в линзе,
он —
      то́чно в фокусе
мир нашей жизни.
И панорама
             мне поворачивает
то лес огромный,
то пилораму,
          где поворачивают
большие бревна,
то дом
          с девичником
берез кисейных,
то вдруг сворачивает
с дорог шоссейных
и вверх карабкается
                         по каркасу,
как по Кавказу!
А там,
          где тащит
                   стальные рельсы
кран над столицей,
сверкает
               сварщик
своей зарницей,
слепящей, синей.
Он — на вершине.

А ниже?
              Ниже
стоят подруги
               в подземной глине,
соединивши,
             как в детстве, руки.
Сошлось отныне
кольцо туннеля.
Последним слоем
прошла машина.
Здесь —
            под землею —
для них вершина.

И, впившись в линзу,
я это вижу
               из мрака, снизу.
А вот и лагерь
                  в целинном поле,
где пахнет степью.
Палатки. Флаги.
Тут горы,
             что ли?
Да, здесь и горы,
Здесь —
         первых борозд
                                горные цепи.
А завтра — жатва.
Подымет жница
                         пшеницы колос,
как флаг на гребне…
В рассвете синем
прошел
          садовник
                   к своей вершине —
зеленой кроне
               на южном склоне, —
чтоб плод
             волшебный
взять у Природы.

Вот луч восхода
                 на терриконе,
сошлись шахтеры
у вечно черных вершин породы.

И в вечно белой
операционной
                   хирург бессонный
свой труд кончает
в лучах рассвета.
Пульс крепче,
                        чаще.
Проснется спящий.
Вершина это.

Мать держит сына,
поет,
           качает —
ее вершина.

А вот
            под лестницей
к часам мельчайшим
склонился
               мастер.
Все эти части
здесь в его власти.
И вот он счастлив:
есть пульс
              в волосике,
пошли колесики
послушных суток
          вперед чин чином.
В секунду эту
взошел он будто
            сам на вершину!

В стекло двойное,
по щели
           треснутое,
я вижу:
              двое
                   стоят так тесно,
так — куртка к платью,
как будто в мире
лишь
              это место
для их объятья.
А все другое
                   для них предгорье
вершины снежной
любви их нежной…

Вдруг
         телескопные
все линзы
              лопнули…
Осколков сколько!
Сплошь,
             как портьерами,
закрылась бездна.
Вот что
              потеряно.
Вот что
           исчезло.