Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

— Но фамилия мамы — Семенова…

— У моей другая.

— Вот видите! Прекратим этот идиотский разговор. К делу!

— Скажите, — не давал ему опомниться Сазонов, — как психоаналитик психоаналитику: что вас больше всего страшило в детстве?

Сухарев чуть-чуть замешкался.

— Помогу вам, мой друг, — зашепелявил Сазонов. — Меня лично в детстве больше всего напугала лошадь. На даче, в провинции, она укусила меня. Не помню, но как-то случайно. Больше напугала, чем укусила…

Сухарев остолбенел, лицо его сморщилось, как будто в него плюнули. Он тупо смотрел на расплывшегося в улыбке Валерия Дмитриевича.

— Ну, ну, рожайте, — хихикнул Сазонов.

— У меня тот же случай, — пробормотал Сухарев. Потом вдруг строго сказал:

— О лошади знала только моя жена, Вероника. Вы что, с ней переспали?

Сазонов всплеснул руками от негодования:

— Помилуйте, Анатолий Дмитриевич… Вы уже бредите. Нужна мне ваша Вероника, я ее в глаза не видел, у меня, слава Богу, есть своя Вероника, моя жена…

— Да, глупо… Моя Вероника не то существо, которое…

— Да бросьте вы… Сейчас самое время нашептать мне вам на ушко о наших с вами самых потаенных сексуальных секретах…

И Сазонов довольно бесцеремонно подскочил к Анатолию Дмитриевичу. Тот был растерян, как потерявшая ум лягушка, и молчал. Сазонов сам маленький, плюгавенький, с изгибом, наклонился и стал шептать. По мере того как он шептал, лицо Сухарева становилось похожим на маску ужаса.

Сазонов отпал, а Анатолий Дмитриевич, выпучив глаза, смотрел на него, пытаясь что-то уловить.

— Не соображаете ничего, Толя, — заметил Сазонов. — Выводы, выводы надо делать… Включите наконец свой ум.

Но Сухарев об уме позабыл.

Тогда Сазонов решил окончательно добить его, точнее, сдвинуть с места, ибо Анатолий Дмитриевич был в каком-то застывшем состоянии, словно полумертвый бегемот.

— Кофеечку-то у тебя не найдется? — сначала по-домашнему спросил Сазонов.

— Потом, — туго выговорил Сухарев. — Потом, Валера, потом.

Сазонов улыбнулся и начал, удобно рассевшись в кресле. Сам он чуть не утонул в нем и смотрелся в кресле, как доисторическая птица.

— Так вот, Толя, — произнес Валерий Дмитриевич. — Мы с вами отлично знаем, какое значение в нашей подпольной жизни имеют сновидения, — не приведи бог… Иной раз символика бывает устрашающая… Когда явь, такого не бывает, тут просто стукнут чем-то весомым по башке, и все. А здесь символика, которая может иметь отношение даже к нашей будущей загробной жизни.

— И что?

— А то, Толя, — и Сазонов подмигнул Сухареву, — что меня последние два года преследует с периодическим, но упорным постоянством один сон. Неприятный очень, мягко говоря… Я где-то в поле, бесконечная ширь, не поймешь, день или ночь, и вдруг на горизонте восходит нечто…

Сазонов бросил быстрый взгляд на Толю и с удовольствием заметил, как тот до неприличия побледнел, именно тогда, когда Сазонов произнес слово «нечто».

— Да, Толян, — развязно продолжил Сазонов, — это не была луна или солнце и тому подобное… Это было именно нечто, тоже шарообразное, видимо, но ужасающее… Дело в том, что определить, что это такое, было нельзя, потому что это нечто не восходило полностью, а только слегка поднималось над горизонтом каким-то своим краем… Точно какая-то сила, я думаю, благодатная, сдерживала это жуткое восхождение… Ибо я чувствовал, что если это нечто взойдет над миром, то будет конец. Конец всему. А причиной этого конца будет ужас, только ужас, а не действие, абсолютный ужас, исходящий от этого нечто, от этого восхождения… Состояние ужаса, вроде бы беспричинного, но несоразмерного, абсолютного, ожидание чего-то немыслимого разрушит мир, разрушит любое живое существо. И я, который вижу этот так называемый сон, тоже умру от ужаса, во сне, не имея сил даже проснуться… Бац, и все уходит в пропасть… Но этого не случается. Каждый раз, когда, кажется, оно вот-вот взойдет, что-то останавливает этот восход… Вот так, Толя.

И Сазонов взглянул на Анатолия Дмитриевича и ужаснулся. Его нельзя было узнать. Он махал руками, как беспомощный, толстенький ребенок и, — что Сазонова поразило больше всего, — пищал. Пищал почти по-детски, и Сазонову показалось, что у Толи слезы текут из глаз. Сазонов обеспокоился.

— Толя, Толя, что ты?! — вскрикнул. — Ведь оно не взошло!

Толя, прекратив махать руками, вскипел.

— Валера! — завизжал он. — Ты должен все объяснить! У меня то же самое!

— Необъяснимое не поддается объяснению, — печально ответил Валерий.

Сухарев вскочил. И забегал по комнате, как пойманный слон. Упал стул.

— Толя, Толя, да успокойся ты!

Но Сухарев продолжал визжать.

— Толя, Толя, хочешь, я тебя развеселю?! — спохватился Сазонов. — Однажды у меня мелькнула мысль, что это нечто на самом деле моя собственная рожа… Да, да, моя рожа, но жуткая, чудовищная, выражающая мою собственную темную, мрачную сущность. Хи-хи… Помнишь стих:

И увижу, приехав на море,
Моей собственной рожи восход…

Но Сухарева упоминание о «собственной роже» не развеселило. Он уже не визжал, но полубредил.