Том 4. Путешествие Глеба

Музыка доносилась сверху смягченная. Но волновала по-прежнему. Он лежал с закрытыми глазами – мертвые сраму не имут. Сверху раздались последние, резко рвущиеся аккорды – трамм, тра-амм, тр-ра-арам!

– Эти заключительные аккорды, – сказала наверху Лота раскрасневшейся Лизе, – означают, что Эгмонту отрубили голову. Бетховен иллюстрирует музыкой произведение Гете.

Глеб этого не знал. Но от аккордов на турецком диване содрогнулся.

Осенними вечерами отец часто читал вслух – Гоголя, Диккенса. Но нынче упорно точил в мастерской, рядом со столовой.

Дети играли в карты – Глеб мрачно обыграл Лизу и Соню-Собачку. Мать и бабушка Франя шили.

В девять сели ужинать. Отец налил себе рюмку водки, собирался уж выпить, закусывая малосольным огурчиком… вдруг все повскакали. Бом, бом, бом…

– Набат!

Бросились к окнам. Над слободой, что за овражком, шедшей к сосоннику, с медленной грозностью плыло и колыхалось розовое облако. В нем непрестанно менялось что-то, клубилось, летели золотые искры, иногда прорывались темные выплески дыма, иногда взлетал огненный язык, основание же облака было лизучее пламя, жадно жравшее избу и двор. Было нечто дьявольское, невыразимо страшное в полыхании огня среди кромешной тьмы! Впрочем, багровыми волнами чернота отодвигалась: и село Усты, со всеми своими избами и крышами, церковью, с господскими амбарами, рисовалось в этом бенгальском свете с ясностью кошмарного стереоскопа: все видно, все кроваво, мертвенно.

Отец исчез мгновенно – так и не доел малосольного огурчика! Опрометью кинулся вниз, дверью хлопнул. На то он и отец! В Устах был всеми признанным вождем – должен защищать от огня, меча, болезней и битвы. Через несколько минут все Гришки, Петьки, с топорами и баграми кинулись за ним. Соседи прибежали – выволакивали со двора насос. Сражение началось.

Ветер тяжко тянул вниз по слободе. Загорелся ближний к пожару двор. В кисейно-розовеющих клубах мелькали птицы. Бабы выли. Мычал скот, доносился гул и грохот русского деревенского пожара.

– Царица Небесная! – Дашенька крестилась. – Никак Гусаровы занялись. Барыня миленькая, до нас дойдет… Прикажите вещи укладать…

Бабушка Франя сидела на своем месте покойно, и как бы из вежливости смотрела на пожар. Ее длинное, большое польское лицо, породистое и важное, казалось, не удивлялось тому, что варварски горят избы варварской страны, где прошла большая часть ее жизни. Потом спустилась она вниз, к себе в комнату и стала на молитву перед католическим Распятием.

Мать держалась крепко, хотя и не молилась.

– Глупости, – сказала Дашеньке. – Ничего не надо укладывать. Николай Петрович не допустит, чтобы до нас дошло.

Набат – тот самый, около которого играли в лапту, похожий на виселицу – бил железной, скудной нотой. Мужики бежали по улице. Насос давно выехал, бабы спешили с ведрами.

Мать стояла у окна. По ее тонкому, прохладному лицу разлился отблеск зарева – для маленьких людей, к ней жавшихся, была она, как всегда, обликом защиты и неколебимости.

– Спи, спи, потушили. Я тут, никуда не уйду.

Мать еще не легла, сидит у его постели. Но заснуть не так-то легко! Все дрожит в груди. Да и неизвестно, ведь, что там. Правда, по крышам во дворе и на небе отблеска зарева не видать. Девочек тоже уложили, значит, нет опасности. Ну, а вдруг… когда все заснут, где-нибудь ветром и раздует, опять начнется и они сгорят?

Внизу хлопнула дверь. Шаги по лестнице. Отец входит, отирает пот со лба. От него пахнет ветром, гарью, он отфукивается. Идет к умывальнику.

– Насилу Гусаровых отстояли. А здорово занималось. Три двора…

Да, отец победил. Разве могло быть иначе? Он сорвал от крику на пожаре голос, сейчас умывается, фыркает, рассказывает, и в словах его отголосок борьбы, командования, волненья. Глеб садится на постели, глаза усталые, но так удобней слушать.

– Спать, спать, довольно!

Отец целует его, целует руку матери, уходит. Он идет к себе в мастерскую раздеваться. Но и улегшись, сам не скоро заснет, все будет ворочаться, и не раз взглянет в окно: нет ли чего.

Не скоро успокоится и весь белый двухэтажный дом устов-ский. Дашенька укроется потеплее периной, чтобы было, как она любит «рай-теплышко» – так ей менее страшно. Бабушка Франя снова молится. Девочки долго будут перешептываться: «Ты бы пошла ночью на кладбище?» – «У-у, страшно, ни за что…». – «А за тысячу рублей пошла бы?» – «И за тысячу бы не пошла». Маленький, головастый мальчик так и засыпает, не выпуская материнской руки – мать с постели протянула ее. Но теперь спит он крепко. К счастью, ни пожары, ни смерть, ни даже охота – не снятся. То, что не было решено днем, не могло решиться и ночью – как и вообще для решения предлежала целая жизнь, к концу которой лишь немногим далее уходит в этом человеке, чем в возрасте села Устов.