Том 4. Стихотворения и поэмы 1941-1963

Когда бандит
забирается в дом,
зажав в кулачище
гирю литую,
свалив свою жертву, –
зачем он потом
еще бесчинствует
и лютует?

Сначала он

упоен удачей;
он руки моет
в горячей крови;
ни слезы женщин,
ни крик ребячий
его не могут
остановить.

Со всем живым

находясь в войне,
он полон угрюмого,
злого задора;
он даже доволен
и счастлив вполне
своей профессией
живодера.

Но вот тишиной

наполняется дом…
Чего ж еще пуще
и злей он лютует?
Он сам себя видит
перед судом
и сам себе приговор
грозный диктует

Он в зеркала глянул

разбитый осколок
и смертный почувствовал
приступ тоски,
и сизым морозом
нещадный холод,
его ухватив,
потянул за виски.

И вдвое зверея,

громя и круша,
мозжит он,
хоть кровь уже
лужами рдеет;
он злобно бессмыслен,
его душа
сама собой уже
не владеет.

Пора бы пуститься

давно наутек,
но поздно:
за край далеко
зашел он!
Подошвы окрашены
в крови поток,
и вкус ее
на языке его солон.

Облава уже

оцепила квартал,
и – мнится –
не выйти
из грозного круга,
и жалко расстаться
с тем, что понахватал,
со всем, что в узлы
наувязывал туго.

Вот так

у излучины Волги,
у локтя великой реки, –
разбилась вода
на осколки,
как зеркало на куски!

И он заглянул

в ее ледяную,
в ее оскорбленную,
грозную гладь,
почувствовав волю
иную,
стальную,
с которой нахрапом
не совладать.

Там, где Волга

сближается с Доном, –
со старшей сестрой
разлученный брат, –
земля надрывалась
пушечным стоном:
враги наседали
на Сталинград.

И Дон возмутился

до пенного блеска,
такого не видя
с седой старины.
Враг долго задерживался
у Клетской,
отбитый огнем
с низовой стороны.

И наконец,

не считаясь с уроном,
под лай минометов
и бомбовый вой
навел переправы
над синим Доном
и вышел
к жиле страны
становой.

Как будто

на древней реке Каяле,
против насилия и грабежа,
вот так же,
насмерть,
люди стояли
защитой берега –
рубежа.

Дивизия «Викинг»,

дивизия «Зигфрид»,
дракона фашистского чешуя, –
то залпами вспыхнет,
то зарево взвихрит,
колючие кольца
клубя и змея.

О, эти кровавые

облака,
багровая от разрывов
река,
и в мины засеянные
поля,
и толом разодранная
земля!
И губ нерасторгнутая
черта,
и горе,
залегшее складкой у рта.

И вдруг это слово –

ракетой
раскрывшее небо опять:
«За нами
земли больше – нету!
Нам – некуда
отступать!»

И посреди

сталинградских развалин
стал человек,
как из стали изваян.
Что он продумал
за дни за эти, –
сложный,
большой
коллективный ум?
Не было выше
нигде на свете
этих простых
человечьих дум.

Пусть не в одной

обстановке военной
смысл этих дум,
возвышаясь,
живет.
Вот этой тайны души
сокровенной –
вольный,
но тщательный перевод:

«Большой человек

стоит на большой горе,
маленький –
на своем холме;
он, точно суслик из норки,
видит свои опорки
на своей
маленькой горке –
маленьком своем уме.

Большой человек

думает обо всей земле,
маленький –
лишь о своей семье;
считанная родня его
не велика,
с ней он не просуществует
века.

Но если народ поднимается

в полный рост,
и волосы его
касаются звезд,
и руки его
распростираются вширь,
то даже и в маленьком сердце
растет богатырь.

Тут его сердца

не задевай, не тронь,
все свое будущее
он кладет на ладонь,
все мелочные страсти
над ним не имеют власти,
он их бросил с размаху
под общий котел
в огонь.

Нынче мы все

стали большими людьми,
в сердце у каждого
больше стало любви,
больше стало у каждого
ненависти к врагу,
жить нам мешающему
на каждом шагу.

Враг стремится

наши сломить тела,
но ему
не уничтожить наши дела;
наши тела – из плоти,
наши сердца – в заботе,
но не пропасть
свободе,
которая нас вела!»