Том 4. Сумерки божков

Берлога. Хорошо, Мориц. Хорошо. Будем conséquent. Хорошо. Так вот — ежели так — я, артист Андрей Берлога, заявляю тебе, как своему директору и капельмейстеру, что на будущей неделе я намерен петь Лоэнгрина… Согласны вы, саго maestro? [56]

Pахе. Oh! Nach Ihrem Willen! [57] Только — ohne [58] музик. Лоэнгрин есть один тенор, а ти есть один баритон.

Берлога. А я, maestro, все-таки вот возьму да и спою?

Pахе. Oh! Nach Jhrem Willen! Только — ohne музик. Потому что я буду клал моя палочка, надевал моя цилиндр и уходил mit ganzem Orchester [59] играть полька для шелопаев на бульвар.

Берлога. Нахожу тебя совершенно правым и — восхищаюсь вашим гражданским мужеством, mein Herr! Остается удивляться, что ты рассуждаешь иначе, когда твоя жена берет на себя партию в опере Нордмана!

Pахе. Oh! Meine Frau! Lass mich in Ruh’ mit meiner Frau! [60]' Это меня уколяет. В искусство нет madame Рахе, meine ehrliche Frau [61]. Есть Елена Сергеевна Савицкая, первый lyrisches сопран в России, — может быть, im ganzen Europa [62], может быть, на весь земной шар.

Берлога. Так лирическое же сопрано, Мориц! Лирическое! А разве для этой Маргариты Трентской лирическое нужно? Смешно!

Рахе. Она имеет свое право. Оставляй судить публикум. Не твое дело. Она имеет свое право.

Берлога. Такое же, как я на Лоэнгрина!

Рахе. Nein, nein [63]. Ти не имеешь свое право петь тенор, когда ти есть баритон, а Елена Сергеевна имеет свое право петь сопран, ибо она есть сопран. Оставляй судить публикум!

Берлога. Это уж пошла немецкая юриспруденция!

Pахе. Оглядаясь назад, я могу сказать тебе на одно ухо, что также нахожу Елена Сергеевна слабою. Aber was darf ich? [64] Во-первых, она сама выбрала себе свою партию.

Берлога. Мало ли что человек может сам себе выбрать! Личная прихоть должна молчать, когда говорят интересы искусства.

Pахе. Во-вторых, она имеет на партию законное право, ибо сопран есть сопран.

Берлога. А немец есть немец!

Pахе. В-третьих, сам компонист доволен.

Берлога. Нашел доказательство! Мальчишка ставит свою первую оперу и так счастлив, что для него у нас в театре уж и теней не осталось, — сплошной свет: все прекрасно и восхитительно. Он смотрит на нас, как на полубогов, снизу вверх и даже не подозревает еще, что истинный-то бог живых вдохновений именно в нем сидит, его грудью дышит. Ты посмотри на него в театре: он весь восторг и благоговение, — полное отсутствие критики. Только конфузится, улыбается всем направо и налево от полноты чувств и радостно созерцает. Машенька Юлович не остережется, всем своим голосищем в соседний тон ляпнет, — он лишь изумленно брови свои золотые поднимет: что это богиня-то как будто хватила из другой оперы? А замечание сделать — ни-ни! С богами, мол, имею дело, — боги лучше знают, что и как надо. Нет, ты на Нордмана не ссылайся. Хороши были бы мы, если бы предоставили Нордману судьбу его оперы? Вдохновенный мальчик создал нам богатейший материал, — и довольно с него: дальше — наше дело!

Pахе. Для меня в искусство нет мальчик. Нет годы, нет мальчик. Есть опер, есть компонист. Кто может написать из своя голова большая опер, тот уже не есть мальчик. Herr Нордман написал eine wunderschöne Oper [65], — я имею трактовать его как компонист.

Берлога. У! Сухарь! Человек в футляре! Форма застуженная!

Pахе. Можешь auch [66] прибавить deine [67] любимая «колбаса»: я на тебя не обижайный… Und das vierte, und letzte… [68]'

Берлога. Ах, еще есть и letzte?

Pахе. Если бы Елена Сергеевна даже отказалась и возвратила партию, мы не имеем певица ее заменять. На кого ти можешь предложить Маргарита Трентская? На Матвеева? На твоя Настя? Lächerlich! [69]

Берлога. Вот еще великое несчастье нашего дела, Мориц. Двенадцать лет ему минуло, а работаем-то по-прежнему все мы, да мы — одни, те самые, которые положили начало… Леля, ты, я, Кереметев, Мешканов, Поджио, Маша Юлович, Саня Светлицкая, Ромка Фюрст. Я сейчас, как поднимался по лестнице, афишу «Фауста» видел[70]. Ведь это же ужас! Как только еще публика к нам ходит? Пустыня! Бездарности с трубными голосами, крохотные комнатные дарованьица без голосов. Нам нет смены, мы в рамках, у нас нет выбора.

Pахе. Артистические, как по-русску? — Gestirne? [71] — не рождаются каждый день.

Берлога. Нет, Мориц. К нам приходили талантливые силы. Я могу напомнить тебе много имен. Но — приходили, не получали работы, уставали быть школьниками, скучали и уходили… Мы не умели, мы не хотели их удержать.

Pахе. Lieber [72] Андрюша, что же мы можем делать с публикум? Он не хочет другой баритон, как ты, другой сопран, как Елена Сергеевна. Большие деревья убивают своей тенью молодой… м-м-м… Gebüsch… [73] кустаркин! Я люблю искусство и желаю ему идти immer [74] вперед, но мы не можем снимать с себя свои штаны, чтобы обращать unser Opernhaus в ein Conservatorium…’ Und du auch…[75] Ти тоже есть весьма виноватий.

Берлога. Я?! Ново!