Том 4. Сумерки божков

Старая опытная театральная лисица, Мешканов сразу понял, что между столпами дирекции произошло объяснение не из веселых, догадался и о причинах, вызвавших объяснение. С дипломатически скромным лицом — «моя хата с краю, ничего не знаю» — открыл он бюро и уселся разбирать какие-то ведомости и записки.

— Репертуарчик изволили получить? — не глядя, спросил он Берлогу.

Тот продолжал громоздиться на подоконнике, как монумент, хмурый, мрачный и все более обставляясь недокуренными папиросами.

— Заняты на этой неделе три раза. Во вторник — «Борис Годунов», в четверг — «Вражья сила»,[89] а в воскресенье имеете изображать Демона Лермонтова, который был человек чувствительный, хо-хо-хо-хо!..

— И при этом каждый день репетиции оперы Нордмана?

— Tu l’as voulu, Georges Dandin! [90]

— Недурно! Дирекции на меня жаловаться не приходится: даром хлеба не ем. Как у нас сборы?

— Битком. Если теперь еще будет иметь успех «Крестьянская война»…

— Конечно, будет! — почти вскрикнул Берлога и, швырнув папироску на пол, порывисто встал, руки в карманы. — Надо быть ослами, идиотами, чтобы не понять этой музыки. Нордман — гений, Мешканов!

— Да ведь что же-с — гений? — возразил режиссер, зарываясь в бумаги. — Что же-с гений? Гений в искусстве есть говядина без соуса… вещь прекраснейшая, но трудно приемлемая, а в большом количестве даже и нестерпимая-с. Зависит — как приготовить и подать… Очень может быть, что господин Нордман действительно гений: я, знаете, как раньше никогда не видал живого гения, то степеней сравнения не имею и судить не могу. Ну а все же я больше на вас уповаю, Андрей Викторович, на ваше участие… Поджио тоже с большою любовью работает… А при всем том, ежели чистую правду говорить… хо-хо-хо-хо!.. вы меня не предадите, милый человек?

— Валяйте, — отозвался, глядя на землю, угрюмый Берлога.

Мешканов подмигнул и жалобным, гнусливым голосом протянул:

— Примадонночку-то для Маргариты Трентской нам надо бы посильнее!

Берлога резко повернулся к нему спиною.

— А я что говорю?!

Мешканов тараторил:

— Не вытягивает наша Лелечка. Нет! Добросовестность образцовая, искусства, ума и старания много, но… Изабелла ослабела! Кишка тонка! Сразу слышно: хорошо поешь, барыня, но не за свое дело взялась… Помилуйте! Финал-то второго акта? А?

Берлогу даже передернуло.

— Э! Не раздражайте меня, Мешканов.

— «Бог свободы, освяти наши мечи!» — пропел режиссер, чуть не с волчьим каким-то аппетитом фанатика-меломана, смакуя широкую мелодию. — Ух, чего у него там в хорах и в оркестре понапихано! Trombi! Tutti! [91] Сто сорок fortissimo [92], сбор всех частей в одно вавилонское столпотворение! Трясется земля, колеблются стены и — и «обрушься на меня ты, вековое зданье!» Хо-хо-хо-хо!.. Тут примадонна должна всех вас верхами прихлопнуть и весь театр на воздуси поднять. Львица должна слышаться, львица-с! А у Лелечки оно выходит больше на манер огорченного котенка!

— Не расписывайте, Мешканов. Знаю не хуже вас, что идем на авоську. Но — если нет другой примадонны? На нет и суда нет.

— Конечно-с. За неимением гербовой, хо-хо-хо-хо, пишем на простой. А только очень жалко. Опера хороша.

Берлога возразил значительно и грустно:

— Не в том только суть, Мешканов, что опера хороша. Мало ли хорошей музыки пишут на свете? Важно, что это наша опера, Мешканов. Наша опера, — вот этого нашего дела, вот этого нашего театра. Я в ней слышу наш плод, она наше законное достояние, она наше гениальное дитя. Вот в чем сила. Мы именно такой оперы двенадцать лет ждали.

— И другой, подобной, еще столько же прождем, — подхватил Мешканов. — То-то и жаль, что мы не во всеоружии… Конечно, в конце концов, Елены Сергеевны воля — хозяйская: директриса!..

Он ухмыльнулся с досадою неудовлетворенного знатока.

— То же и в финальном дуэте вашем, когда вас вдвоем на казнь-то ведут…

— Что еще в дуэте? — встрепенулся Берлога.

— Слышно: нельзя вам разойтись вовсю, не пущает Лелечка, расхолаживает.

— Слышно? — переспросил испуганный артист, машинально повторяя вполголоса знакомую фразу:

Из нашего пепла Феникс воскреснет
И пламенным облаком к небу взлетит…

На любимые бархатные звуки Мешканов даже зажмурился, как кот, которого пощекотали за ушами.

— К сожалению, очень слышно-с… Одному-то Фениксу публика очень верит, что он взлетит к небу пламенным облаком, ну а другой… хо-хо-хо! — того-с: застревает, наподобие баллон-каптива[93]… Я ваш темперамент знаю. Такие дуэты для вас преопасные. Вскочит вам пламя в голову, рванете нутром-то, — ау! что тогда от Лелечки останется? А с опаскою, с оглядкою, на узде — оно не весьма-с!.. Хо-хо-хо-хо… холодновато… бледненько выходит…

— Сам знаю, — мрачно огрызнулся баритон. — Не злите меня, Мешканов.

Режиссер выпучил свои шарообразные голубые глаза, выпятил трубою толстые губы.

— Не вуле? Ком ву вуле! [94]

— В среду у нас «Роберт-Дьявол»[95]— невинно-деловым тоном сообщил он, помолчав.

Берлога сердито дернул плечом.