Том 4. Сумерки божков

Учись! Да когда же мы не учимся? Я не говорю уже о чисто музыкальной стороне дела. У кого еще учиться может артист, тринадцать лет работавший на первых партиях под руководством Морица Рахе, в общем ансамбле с Еленою Сергеевною, со Светлицкою, с Машею Юлович? Где они, эти профессора-боги, которые на себя смелости возьмут, будто они лучше нас знают, что от артиста надо Бетховену, что Вагнеру, что Глинке и Бородину, что Нордману?.. А от жизни — мы каждую минуту учимся… По крайней мере, смею говорить за себя… за Лелю… за новую гордость нашу — эту Лизу Наседкину… Учимся сознательно, учимся бессознательно. Не беспокойся: все мы — непрерывное наблюдение, неутомимая переимчивость, постоянная проверка вооружения своего— идейного и технического. Ни один штрих, нужный и подходящей мне, не проморгаю: иной раз и сам не замечу, как он в меня влезет и моим станет… Едва мелькнул, — ан, вот он, — уже схвачен, тут уже… Эти вещи, брат, иногда почти пугают. Привычка наблюдать механически работает даже в такие важные и ответственные моменты жизни личной, что потом — как вспомнишь — чуть не совестно делается, что — никак, мол, я непосредственно-то и шкурно ничего уже воспринять не могу? Никак, у меня всякое впечатление через актерскую призму проходит, — годится ли для театра? Никак, во мне лицедей совсем уже проглотил человека, и жизнь ко мне достигает теперь только сквозь стенку художественной рефлексии? Помнишь у француза какого-то — Гонкура, что ли, — актрису Фостэн? У нее любовник умирает, она от горя сама не своя, а лицом механические гримасы его повторяет, старается запомнить для сцены: мимический материал!.. Сотни раз я себя ловил на подобных штуках… Вон — сейчас — Аристонов, убить меня приходил…[406]

— Что такое?

Аухфиш приподнялся с тахты, на которой лежал, недоумевающий, думая, что ослышался. Сергей только голову поднял и внимательно уставился на Берлогу расширенными глазами, засверкавшими удивлением и любопытством.

— Да, — со спокойным вызовом подтвердил Берлога, — убить или до полусмерти избить… за Надежду Филаретовну. Я видел это очень хорошо. Неправда, скажете?.. Будете отрицать?

Аристонов встал, тряхнул головою, заложил руки за спину.

— Если бы вы себя предо мною не оправдывали, — конечное дело, без смертного боя нам с вами не разойтись бы, — произнес он твердо и раздельно, ясным, звонким голосом.

— Господа… господа… что такое?.. Оставьте шутки… Вот глупости… Кто бы ожидал?… — лепетал Аухфиш, бледно-зеленый, хватая трясущимися руками то Берлогу, то Аристонова, то за пуговицу, то за рукав. А они стояли — один темный, как южная ночь, другой ясный, как русский день, — оба с вызовом, глаза в глаза, и оба враждебно любуясь друг другом.

— А теперь, стало быть, разойдемся! — первый улыбнулся Берлога.

Сергей чуть склонил голову.

— Извините на сомнении. Вся видимость была против вас. Я человек простой. Наш брат подозрителен, как волк травленый, потому что простого человека всякий хочет на словах обойти — душу купить и обмануть… Обидно и страшно мне показалось.

— Так что теперь — руку мне подать — уже не откажетесь?

— За честь почту. Вы не откажите.

— И о том — о своем деле, на право говорить о котором я должен был сперва экзамен выдержать, вы тоже сообщить удостоите?

Аристонов задумался.

— С совершенною готовностью, — сказал он важно и почти свысока, как человек, владеющий особою, не для всякого смертного посильною тайною. — Только уж это в другой раз; Потому что сейчас к вам должны гости быть, а меня моя пациентка, наверное, проснувшись, с тревогою ожидает… Позвольте только одно слово спросить. Правду это в театре рассказывают, будто господин Нордман в отроческом своем возрасте убежал из родительского дома, чтобы к милостивому разбойнику в шайку поступить и в отместку за бедный народ с властями и богатеями сражаться?

— Совершенная правда. Он был страшно восторженный ребенок.

Лицо Сергея просияло нежностью необыкновенною, радостью улыбающегося умиления, святого и трепетного, точно он ангела пролетевшего увидел.

— Ну вот… — произнес он, даже покраснев и задыхаясь. — Покорно вас благодарю… А я уже боялся было, что изобретено для интереса личности.

— Относительно Надежды Филаретовны, — сказал Берлога, — вы уже потрудитесь, дорогой мой, поберегите ее до завтра. С материальной стороны, — нечего и говорить: будет сделано все, что надо и чего она пожелает, не стесняясь никакими расходами. Ну а затем… Если окажется нужным… Я ничего не имею против того, чтобы увидаться с нею лично, но вряд ли она сама того захочет. По крайней мере, до сих пор она от таких свиданий упорно отказывалась и уклонялась. А Самуил Львович, как наш постоянный посредник, надеюсь, будет настолько добр, что заедет к вам…

Аухфиш. Сегодня же, после обеда. Дайте адрес. Часам к девяти… Как вы полагаете, будет она достаточно вменяема, чтобы вести деловой разговор?

Сергей. Ручаться не смею. Лучше бы завтра с утра. Сказывают люди, будто утро вечера мудренее.