Том 4. Сумерки божков

Итак, учились вы у меня даром. Согласитесь, насколько вы были хорошею ученицею, настолько я была добросовестною преподавательницею. Когда я заметила в вас недюжинное дарование, я посвятила вам все свое свободное время и всю свою опытность. Вы стали моею любимою надеждою. Если бы мне предстоял такой горький выбор, я предпочла бы лишиться всей моей школы и всего от нее дохода, чем потерять одну вас. Про меня в городе сплетничают, что я половая психопатка, что я влюбляюсь в своих учениц и развращаю их всякими там пороками. Милая Лиза, с глаза на глаз мне не страшно и не стыдно признаться вам, что дым этот — не без огня. Что вы хотите? Я — человек страстный и странный. Я влюблена во всякую красоту, — в живую красоту, — какую встречаю в жизни, и, покуда влюблена, физически страдаю от влечения к ней. Для меня красота не имеет пола. Я могу одинаково поклоняться, с равными восторгами и экстазами, прекрасному мужчине и прекрасной женщине, зверю и статуе. Я ездила в Сиракузы, чтобы поцеловать ногу у безголовой Венеры археологического музея,[189] и по целым часам стояла, замирая и млея, в палермитанском музее пред знаменитым Ariete, в котором Гюи де Мопассан прозрел воплощение всей чувственной прелести нашей земли.[190] Да, я чувственница, я сладострастница — и не стыжусь дорог, на которые тянет меня чувственный восторг, какие бы они ни были. Это сильнее меня! Я не могу с этим бороться, да и не хочу бороться! Зачем? Разве можно вычеркивать радости из жизни? Их так немного. Зачем? Но вы знаете меня пять лет, вы моя любимая ученица, вы видали меня почти ежедневно, занимались со мною целыми часами, и вы — мое оправдание. Вы — свидетельница, что я умею работать серьезно и с любовью к искусству, без всяких задних мыслей. Вам нельзя на меня жаловаться, будто я учила вас чему-либо дурному и эксплуатировала вас какими-нибудь личными прихотями или капризами. А только — я доказала вам, что умею быть энтузиасткою не хуже Берлоги, который вчера сошел с ума, услыхав ваше «Grâce». Ваше пение — моя сердечная слабость, я влюблена в ваш голос, как в сиракузскую Венеру, как в палермитанского Ariete! Нет! Больше! Больше! И теперь торжество вашего голоса — это мое торжество. И затем — пусть о нас люди сплетничают, что им угодно: я не святая, но мы с вами знаем, что для нас с вами — это неправда и клевета!

Светлицкая разгорячилась, раскраснелась, сверкала взорами, дышала тяжело и поминутно смахивала с черных, выпуклых, нечистых и лживых своих глаз росу капельных, выдавленных слезинок.

— Обратимся опять к воспоминаниям, — начала она с кривою улыбкою. — Когда мы лучше познакомились, оказалось, что вам не только учиться, но и жить не на что. Вы были в ссоре с вашими родными. Я никогда не забуду этого ужаса, как вы заболели горлом и я, встревоженная вашею запискою, поехала вас навестить. Нашла — черт знает в каких меблированных комнатах, на постели с серою двухнедельною простынею, с куском вареной колбасы на столе — вместо обеда, с неоплаченным счетом за полтора месяца и с хозяйкою-свод-нею, которая уговаривала вас погасить счет, сделав визит к приезжему помещику из Херсона… Я вытащила вас из этой дыры, поставила в приличные условия жизни, открыла вам кредит и — опять-таки — полагаю, у вас нет причин плакаться на свирепую требовательность вашей кредиторши. До тех пор, пока вы совершенно не укрепитесь в карьере, все, что у меня есть денег и кредита, — к вашим услугам. Я помогала вам в прошлом и рада помогать вам в настоящем, а вы расплатитесь со мною и поможете мне будущим. Мы квиты — е basta cosi [191].

Видите ли, Лизок, — продолжала она после короткой, вдумчивой паузы. — Сцену я решила бросить. Но, чтобы решимость эта делала меня счастливою, — вы сами понимаете, — я могу с грехом пополам уверять других, но не себя самое. Я честолюбива, Лизок, и честолюбие мое не удовлетворяется профессорством. Сидеть за роялем, аккомпанируя экзерсисы визгливым, пискливым, гнусавым барышням, — это, за неимением лучшего, куда ни шло — годится на прокорм бренного тела, но как цель жизни— не для меня! Пропади все они пропадом! Вы не можете вообразить, какая лень и отвращение выправлять все их бездарные детонировки, форсировки, фальши, вбивать им — раз, два, три, четыре — ритм и такт, объяснять темпы и, как попугаям или скворцам каким-нибудь, втолковывать по сто раз одну и ту же, самую простую интонацию. Сейчас у меня на втором курсе семь альтов. Вот уже второй месяц все они учат «Не скажу никому» Даргомыжского и — до сих пор — хоть бы одна сумела выразить, как следует: [192]

Та весна далеко,
Те увяли цветы…

Ни малейшей экспрессии! Ни чувства, ни смысла, ни инстинкта, ни разума! Дьячки! Машинки! Брр!.. О, Лиза, Лиза! да сохранят вас небеса как можно дольше от этого проклятья, от этой каторги — обучать пению aspiranti dell’arte [193] — стремящихся в оперу, благородных и состоятельных, но безголосых и бездарных девиц.