Том 4. Травой не порастет… ; Защищая жизнь…

— А вот! — указал он пальцем.— Тут сказано какое…

Я посмотрел в то место, куда мне указывали.

Высоко на раките висело жестяное объявление с восклицательным знаком, оповещавшее о том, что ловля рыбы в оном пруду строго запрещена и что за нарушение сего — штраф — пятьдесят рублей. К числу «50» впоследствии был добавлен мелом еще один ноль, должно, означавший поправку на инфляцию.

— Ты что, дядя?! — сразу завелся я.— Штраф-то за что? За прорванную плотину? За те твои черные пеньки?!

— Ничего не знаю! — напирал бушлат.— Не положено — стало быть, нельзя.

— А-а, пошел ты…

Мы громко заперечили, зажестикулировали, не слушая один другого. Уже опасно заискрил матерок, и я не знаю, чем бы все закончилось, если б не Алексей, прибежавший на неладное.

— Что за рукопашная? — спросил он, хватая ртом воздух.— Это ты, Авдей Егорыч, шумишь? Кого заловил?

— Да вот… шляются тут всякие…— гневно пожаловался бушлат, ища подмоги у прибежавшего.

Но тот, должно быть, углядев в моих глазах зеленую тоску, душевный конец света, умягченно сказал:

— Да чего там! Пусть маленько посидит. Все равно ведь не ловится. Ветер-то какой!

— Ветер не ветер — нельзя, сказано,— упорствовал бушлат.— Закон есть закон.

— Ну все, защемило грыжу,— отмахнулся Алексей.— Пошли, мил человек, на мой берег, я найду тебе место.

— Ну, Леха…— взъярился бушлат.— Супротив все делаешь… Гляди, дособачишься…

— Ладно, не газуй на ровном…

Алексей сделал мне знак рукой и зашмурыгал сапогами по усохшей колчеватой глине грейдера. Я послушно повел за рога свой велосипед. Отойдя подальше, он воспел не своим, испорченным голосом:

— Зако-о-он! Зако-о-он! Сельсовет из себя корчит. И бушлат с ремнем для этого завел. А дай ему десятку, он и замолчит…

— Он что, от рыбнадзора?

— Да какой там! Когда пруд стоял в полном зеркале — сторожем числился. А плотину сорвало — заодно и его отстранили.

— Чего же он тогда?

— Да это он сам по себе. И насчет штрафа — тоже брехня. Сам же старое объявление и приколотил. Лестницу аж со двора приволок — чтоб повыше да не оторвали. Ну да на моем берегу его штраф не действует…

— Как это?

— А тут такая история,— пояснил Алексей.— Когда от пруда одна чуть осталась, Авдей и говорит: «Давай, мол, Алексей, остачу воды напополам поделим».— «Это зачем?» — спрашиваю. «А затем, говорит ,— что ты почти каждый день вентеря ставишь, а я иной раз по неделе дома не бываю. А когда меня нету, небось, и под моим берегом шаришься. А ежли разделимся, тади, дескать, все по справедливости будет: ты лови под своим берегом, а я — под своим». Вижу, Авдей под себя гребет: его сторона поуглубистей, там и русло от прежнего ручья проходит. А где русло — там и главный ход рыбы. Мне же отошла вся луговая, мелкая сторона с пеньками и с мертвостоем. Ладно, думаю, черт с тобой, взяли и поделили.

Алексей обернулся поглядеть, иду ли я, не отстал ли? Дождавшись, подхватил велосипед за левую рулевую поручню — вдвоем, мол, ладнее.

— Ну, да я за крупным карасем особенно не гонюсь,— не противился он разделу.— Мне и мелочь не в убыток. Я сперва сушу, опосля толку в ступе, муку делаю. Для муки все сгодится. Есть мне ничего нельзя, окромя болтушки. Карасиной мучкой и живу. А еще — детскими порошками. Такая моя планида… Ну а тот, Авдюха, накопит корзину и — в район на базар. В бизнец ударился.

Алексей привел меня на тесовое помостье, где я и провел остаток дня в тщетной попытке что-либо изловить на свою пару удочек. Упрямый ветер допоздна гнал косую зеленую волну, гулко и надоедно плескавшуюся под настилом, клал набок поплавки, дугой выгибал лесы, и было ясно, что при такой качке все живое убралось с мелких мест.

Ночевал я у Алексея в сарайке, на сеновале, а проснувшись на заре и выглянув в чердачное оконце, понял по неспавшему ветру, что и сегодня не будет никакого толку.

— Да, незадача…— жалел меня Алексей.— Да ты останься, останься на пару-то деньков. Глядишь, потишает. Майский карась скоро весь на мель пойдет.

Я развел руками, мол, ничего не поделаешь, надо ехать.

И тогда Алексей сплавал на своем дощанике, похожем на поильное корыто, тряхнул в коряжнике вентерек и привез-таки полведра мелочовки, среди которой попался и один с лапоть, пузцом и дородной сутулостью похожий на захолустного столоначальника.

— Нет, нынче нема делов,— сокрушался он, встряхивая в ведре неказистую добычу.

И вот мы сидим у воды под заслоном белооблитого черемушника. Рьяный костер, будто осьминог, далеко выбрасывал свои огненные щупальца, нехотя пробовал несъедобное ведерко, подвешенное на рогулинах, и, отыскав подкинутые сушины, жадно обволакивал их и не отпускал, обращая в тлен и пепел.

Ведро долго не закипало, но наконец забулькало, запарило сушеным укропом, и Алексей, спустив в него карасей, убрал огонь и оставил уху настояться и подобреть на малом жару.

— За ложкой сходить, али ты со своей пожаловал? — поинтересовался Алексей у Авдея Егорыча.

Тот промолчал, задетый, и только натужно покрякал.

— А мы тут решили поминальную ушицу состряпать.

— По какому делу? — не понял Авдей Егорыч.

— Ну как же… Через два дня великий солдатский день… Али забыл?