Том 4. В дни поражений и побед. Дневники

Собака притихла. Калюкиха улеглась. Кирюшка спрятался на свое место, за печку. Вскоре пришли Матвей и Калюкин. Калюкин был веселее, чем за обедом.

– Все цело, – рассказывал он, – даже два порожних мешка в прибытке. Я эти мешки от грязи вымыл и высушил. Мешки крепкие, новые. Не иначе, как тоже где-либо сворованы.

– Воры-то не на примете? – спросил Матвей. – У меня на заводе папиросный окурок не пропадал. А тут… на-ка, бумажник сперли!

– Вот народ! Вот народишко! – рассердился Калюкин. – У своих прут, у чужих воруют. А не думаю я на наших… Обязательно это кто-либо из городских.

– Из каких городских? – не понял Матвей. – Городских-то у вас на селе, кроме нас, много ли?

– Что ты… Что вы! – смутился и обиделся Калюкин. – Разве я про таких? Я про тех, что когда стали у нас с трудоднями нажимать: кто, мол, не работает, тому и нет ничего, – так мало ли, думаешь, лодырей в город утекло. А в городе – сам знаешь… Туда он сунется, сюда. Там паек урвет, там спецовку, здесь задаток. А вот нынче, когда стали заводить паспорта, то и спрашивают: «Где работаешь? Сколько работаешь? Ах, и там и тут без году неделю?» Да как турнут их всех обратно, по домам. Москва, говорят, хотя город и богатый, а дармоедов крепко не любит… Разбуди-ка ты меня, Маша, пораньше, – попросил он Калюкиху. – Мне завтра опять в Каштымово. Там хлопот, надо думать, на целую неделю. А дорога плохая. Сегодня у Куракинской рощи два ямщика чуть в ручей не угодили.

– Сулин когда вернется? – спросил Матвей. – Мне без него не с руки. Вы бы его поскорей оттуда…

– Нельзя поскорей. Он человек хитрый, напористый, – быстро раздевшись и шмыгнув под одеяло, ответил Калюкин. – Дня через три, надо думать, вернется.

И Калюкин проворно повернулся к стене, укрылся с головой и почти тотчас же захрапел. В избу с корзиной вошел дед Пантелей.

– Спит, что ли? – спросил он, кивая бородой на Калюкина. – Ну пускай спит. Корзину я оставлю. Встанет, пусть посмотрит, такая ли. А то наплетешь, ан и задаром.

– Отдохни, – предложил Матвей, – садись, старик. Куда торопишься?

– Мне не время, – присаживаясь на лавку, ответил дед Пантелей. – Мне на караул идти. Ночью я керосин караулю. Паек мне за это, тридцать пять рублей да зимой тулуп с валенками. Посидишь в избушке, выйдешь – хорошо, тихо. Обошел – опять в избушку. Керосин – не хлеб: тут воров бояться нечего. Как затарахтят колеса, выйдешь к подводчикам: «Эй, ребята!.. Гляди, с куревом потише!» Те, конечно, цигарки в рукав, коней кнутом. А там кури в поле сколько душе мило. Я и сам раньше потихоньку этим делом баловался. Да как-то старуха табак нашла, чуть из хаты не выгнала. Крепко сердитая она в тот год ходила.

Дед Пантелей тихо рассмеялся и поднялся с лавки.

– А в нынешнем году подобрела она, что ли? – спросил улыбнувшийся Матвей.

– Как не подобреть? И теперь год, да, гляди, не тот. На сытой жизни всяк подобреет. Хлеба заработали, свинью завели, козу. Старуха – а восемнадцать трудодней заработала. Жизнь теперь у нас кругом тихая, мирная.

– А замок у амбара отбили!.. Это что же, мирная?

– Что замок, – не задумываясь, ответил дед Пантелей, – так это озорство. Должно быть, парни спьяну покуражились. Кабы теперь голод! А то давай работай-пуза не нарастишь, а сыт, одет будешь… Так спроси, милый человек, про корзины. Я тогда скоренько наплету. Гривен, думаю, по семи положит. Семь на двадцать – это четырнадцать… Да козу продам, да еще как-нибудь – вот тебе и телка. Коза, сколько ее ни корми, все козой останется. А из телки, глядишь, и корова.

– Душевный старик, – сказала Калюкиха, когда дед Пантелей вышел. – Все-то ему хорошо, всему-то радуется. И то сказать, – заваливаясь в постель, добавила она, – работников у них нет: он да старуха. Мы-то еще, может, как-нибудь, а ему, если как бы по-старому, то одна дорога: срубил две клюки, сшил две сумы, да и пошел со старухой по миру… Вот чертова девка Любка! – неожиданно рассердилась Калюкиха. – И где-то ее каждый вечер носит?

– Дело молодое, пусть гуляет, – снимая сапог, объяснил Матвей.

– Замуж, боюсь, не выскочила бы, – помолчав немного, ответила Калюкиха.

– Ну и пусть выходит. Тебе-то что?

– Жалко, – созналась Калюкиха. – Кабы за хорошего человека, это еще туда-сюда. А то ведь сама атаманка да приведет еще, как это говорится, с черного крыльца веселого молодца! Куда я тогда с ними, с такими, денусь?

– Она девка толковая, – успокоил Матвей. И, раздумав ложиться, он опять обулся.

– Это что и говорить, – согласилась довольная Калюкиха. – Девка – огонь… Умница. На скотном дворе у нас – первая ударница.

Спать Матвею не хотелось никак. Он вышел на улицу и пошел наугад. Кое-где еще в окнах блестели огоньки. Где-то очень далеко играла гармошка. Лаяли собаки. А черное небо сверкало неисчислимым множеством удивительно ясных звезд.

Постепенно непонятное и беспокойное чувство глубже и крепче охватывало Матвея. Он растерянно высморкался, но это не помогло. Тогда он закурил, откашлялся, сплюнул, но и это не помогло тоже.

– С чего бы так? – удивился Матвей и, внимательно осматриваясь по сторонам, пошел дальше.