Читаем Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак полностью

Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак

Все в точности так и будет, уверяю вас. Поэтому и не стоит там задерживаться. А то немногое, что остается добавить, можно в двух словах изложить. На другой день утром прибыл Катанги, встреченный огромной толпой, хотя пекарей и сапожников Ковини сумел-таки перетянуть на свою сторону. Они с Бланди догадались, что их надули и что все это собрание и выступление бургомистра — просто-напросто ловкая плутня, задуманная еще в Пеште и осуществленная вместе с губернатором по заранее намеченному плану. Бланди пришел в ярость и отдал свой кошелек и погребок в распоряжение Ковини, чтобы хоть как-нибудь досадить и помешать ненавистному противнику. Сапожники с булочниками всю ночь пили у Бланди, и при встрече кандидата в толпе там и сям раздавалось «долой». Это не на шутку встревожило губернатора, который тоже приехал на вокзал.

— Флаги здесь? — спросил он, усаживая Катанги в коляску.

— Конечно.

— А остальное?

— И остальное, — весело ответил Катанги.

— Ну, прекрасно, а то эти пекари и сапожники отбились от рук сегодня ночью.

— Ничего, опять прибьются.

— Ну, слишком розовые надежды тоже питать не стоит.

Пришлось тут же с программной речью выступать: так было решено. И начало ее, прямо скажем, не предвещало ничего хорошего. Бландисты, сверх всяких ожиданий, здорово обработали ремесленников. Катанги, который стал о прошлом парламенте рассказывать, было совершенно не слышно: все заглушали шум, выкрики. «Может, квота их интересует», — подумал он и на квоту перешел. Но шум стал еще сильнее. Целая лавина восклицаний посыпалась.

«Тише! Слушайте!» — «Не обязан я слушать». — «Что, что? Цыц, ты, лысый!» — «Попрошу без оскорблений». — «Кому-нибудь другому это скажите!» — «Вон! Долой! Не смыслит он ни черта». — «Не желаете слушать, так убирайтесь отсюда!» — «Тише, господа!» — «Вы дедушке своему приказывайте». — «Кум, пошли домой!» — «Вежливости поучитесь сначала!» — «Как тебе этот господинчик нравится?» — «В отхожее его, а не в Пожонь!» *

Такие и подобные беспорядочные выкрики летели из зала. Видно было, что там перемешались друзья и враги.

Сам Катанги растерялся и опять перескочил на другое — стал про интересы Кертвейеша говорить.

«Надувательство одно, жульничество!» — «Ну, будет, будет вам». — «Чушь это все!» — «Да ведите же себя прилично». — «Пустые обещания!» — «И не стыдно так кричать?»

Благонамеренные шикали на буянов, но тщетно: в перепалку вступил весь зал — даже сторонники нового кандидата.

Это был неясный, беспокойный гул, именуемый на профессиональном языке «ропотом». А уж когда море ропщет, мандаты ко дну идут.

В полнейшем отчаянии Катанги схватился за последнюю тему, приберегаемую в уголке сознания. Эта уж верная, эта не подведет.

И прямо на половине фразы, бросив местные дела, вдруг вскричал громовым голосом:

— Когда мне пришлось вкусить горький хлеб изгнания… Сразу стало тихо. Все с удивлением воззрились на него.

Что-то молод больно! *

— Да-да, я родился в изгнании (счастье еще, что здесь нет парламентского Альманаха с биографиями!). Отец мой, доблестный гонвед, изгнанный тираном, скитался на чужбине…

— Бедный старик! — вздохнул Сламович, самый отчаянный из сапожников, и тоже стал слушать.

— Там я родился, там рос — среди чужестранцев, вдали от родных лугов, где другие мои сверстники гонялись за бабочками и цветочки собирали… Однажды, когда мне было уже восемь лет, — мы тогда в Париже жили — к нам приехала тетка, родственница нашего славного венгерского патриота Лайоша Кошута. «Поцелуйте тете ручку, — сказала нам мать (у меня еще братья и сестры были), — она из Венгрии». Мы поцеловали ручку, а тетя раскрыла свой ридикюль поискать для нас конфетку. И вдруг из ридикюля вываливается половинка сдобного рожка — сухая, твердая как камень, но из нашей, выросшей в родном краю пшеницы. Половинка рожка, нашего венгерского рожка! Конфетки тетя не нашла, повздыхала: «Господи, что ж мне вам дать-то, детки?» — «Тетя, а ты рожок нам дай!» И поверите, господа: никогда я ничего слаще, вкуснее этого черствого рожка не едал…

Катанги обвел взглядом внимательно слушавшую аудиторию. Все кертвейешские пекари плакали.

— Встали мы на следующее утро, — продолжал он (а у нас всего одна комната была), — и видим: бедная наша тетушка спит еще, умаявшись за дорогу, а возле кровати башмаки ее стоят. Мы, дети, бросились к этим бесценным башмакам, схватили их и стали подошвы целовать, еще хранившие на себе пыль, священную пыль родной земли…

Катанги снова оглядел зал. Сапожники рыдали в три ручья.

Теперь он овладел общим настроением. Игра была выиграна. Смелая риторическая фигура, и он снова перешел на квоту и на все остальное. Слушали его уже с сочувствием, даже воодушевлением, проводили овацией и на третий день избрали единогласно. Но и в первый уже все сучки и задоринки сгладились, а вечером на банкете в его честь даже Бланди чокнулся с ним:

— Твое здоровье, Флоке! Будем теперь на «ты»!

1896-97